По прозвищу Водяной

В родном ауле у слесаря по водоснабжению Мейрама Молдакимова противоречивая репутация. Некоторые считают его не от мира сего, другие подозревают в расчетливом скоморошестве. Кто-то за глаза зовет его пренебрежительно — Фотокорреспондентом, кто-то с почтением — Водяным, а третьи, посмеиваясь про себя, — командиром водокачки. Единственное, на чем сходятся все его земляки: жизнь без него была бы неполной и скучной

─ Я сам знаю,  что  во  мне  много  странного. Но я не для того странный, чтобы выделиться, — говорит Мейрам Молдакимов из казахского аула Нижнебаяновский, это бог знает где, километрах в четырехстах от Новосибирска, в Карасукском районе, недалеко от границы с Казахстаном. В общем, не просто российская глубинка — глубже и не придумать. — Просто я стараюсь сохранять себя в нравственной чистоте. И главное, от моих странностей люди ведь не страдают. — Его допотопная механическая бритва в который раз делает круг по идеально выбритой щеке.

Странности

В ауле Мейрам слывет не то чтобы странным человеком, скорее чело веком со странностями. В Нижнебаяновке, где все друг друга знают как облупленных и даже подробнее, хорошо помнят, как он чудил по молодости. Был он физически крепким, к тому же дерзким. Бывало, разозлится на кого-нибудь из соседнего села — отправляется к ним драться на дискотеку. Но дерется не с кем попало. Просто помахаться с обид чиком ему неинтересно, ему подавай самого сильного. Или чтобы сразу человек пять-шесть.

— Это ты зачем так делал?

— Проверял себя — на что способен. Понял? — Он сразу предлагает перестать друг другу «выкать». На «ты», на «вы» — неважно, условно сти. Главное — взаимное уважение.

Он тогда, вспоминают его земляки, по-русски плохо говорил,  в казахской школе учился; войдет в клуб и кричит: «Кто у вас тут с самой большой шишкой?» В смысле, крутой; кто шишка, то есть. Народ ржет над ним. Он не понимает почему и еще больше злится.

Однако за ним числятся не только мускульные, но и романтические странности. Вся молодежь, скажем, соберется в клубе на предновогод нее торжество. И он тоже. Но минут за пятнадцать до праздничного боя курантов выйдет вон — в лес. И там, в лесу, под звуки трескаю щихся на морозе веток деревьев, задрав голову к звездному небу, встретит Новый год в компании зайцев и косуль. А затем вернется в клуб как ни в чем не бывало. Или вообще домой отправится.

— А это ты зачем делал?

— Я всегда не был согласен с большинством — натура такая. Да и весе лей мне с природой, чем с людьми, любопытней. В лесу, в тишине, подумать можно: вот, год прошел, что я сделал хорошего, что плохого, как жить дальше. А среди людского шума разве сосредоточишься на таких вещах? Понял?

Этот его вопрос «понял?» — как точка в конце фразы, как не допускаю щий возражений знак и в то же время сомнение — верно ли на том конце разговора услышали его русскую речь с казахским акцентом.

Работа такая

Мейрам — слесарь по водоснабжению. Не космонавт и даже не настрой щик спутниковых тарелок. А ему нравится. Дело всей жизни, можно сказать. Вот уже почти тридцать лет Мейрам следит за тем, чтобы в его родном ауле не было перебоев с водой. Простое, кажется, занятие. Проверить электрику насосов, датчики на водокачке почистить, если надо, контакты, чтобы двигатель помпы не сгорел. А в холодное время вдобавок к этому — обойти колонки и приспустить из каждой немно го воды, чтобы ледяная пробка не образовывалась, иначе потом пол дня их кипятком надо будет отогревать. Ну и аварии, конечно, хоть и редко, а случаются, порывы труб, как правило, зимой, — тогда прыгай в ледяную жижу из воды и снега и прикручивай на ощупь муфту.

Вот, собственно, и вся работа. Но ты попробуй выполнять ее исправно, не отлынивая, годами, изо дня в день; вставать ночами по два раза, чтобы сделать очередной обход водопроводных сетей; постоянно следить за прогнозом погоды, потому что в здешних местах суточный перепад температур градусов в двадцать совсем не редкость.

Ведь стоит Мейраму остановиться, прекратить это свое со стороны кажущееся малотрудным движение, как обязательно что-то пойдет наперекосяк.

—  Мой труд незаметен, когда все в порядке. А как только что случилось: вода перестала течь в кранах, труба лопнула — тогда все кричат: «Водяной, где Водяной?»

На*уй, Киллер и Фотокорреспондент

Что ни говори, а подходит ему это прозвище. Мифиче ский персонаж и парень с соседнего двора одновременно. Вон он — едет традиционным маршрутом на своем видавшем виды белорусском велосипеде: по распутице, по пыли, по снегу, снова по распутице — по временам года, словно по грунтовке. Как некая перемещающаяся в пространстве константа ландшафта или как небесное тело, движущееся по кругу.

—  Мейрам, тебя не обижает такое прозвище?

—  Людям видней.

Снова эта бесконечная гоголевская история: каким именем наградит молва, с таким и будешь ходить до кон ца дней. И ведь с умом наградит — лишнего не пришьет, чужого не отберет. Русского ветеринара все величают ува жительно: Киллер. Видимо, потому что у него постоянно руки в коровьей крови. А один тут, в Нижнебаяновке, матерится через слово. Так его прозвище — На*уй.

А раньше, кстати, Мейрама иначе именовали — Фото корреспондент. Дело в том, что он первым в ауле, в 1980-х, начал снимать фотоаппаратом. Сам проявлял, печатал. Купил подержанный ФЭД, и вперед: свадьба, похороны, праздники — везде Мейрам со своей машин кой, взвел — нажал. Тогда земляки над ним подшучивали, мол, хватит ерундой страдать. Особенно когда заметили за ним веселую хитрость: в первый день свадьбы он нарочно забывал свой фотоаппарат в доме, где ее отмечали, чтобы был повод прийти на второй — выпить закусить еще разок.

А сейчас все ходят к нему, попрошайничают: не зава лялась ли пленка, где изображена умершая уже бабушка или сын, уехавший в город на учебу.

—  Люди так устроены: хоть и знают, что смертны, а все равно надеются, что будут жить вечно. Все думают, что и это успеют, и то запомнят. А я уже тогда почему-то знал: надо фиксировать жизнь такой, как она есть, в каж дый ее момент. Потому что все забудется, и точно такого же кадра уже не сделаешь никогда. Взять ветеранов, фронтовиков наших. У меня есть снимок, где их человек сорок. А сейчас в живых нет ни одного.

В те же годы он начал снимать пейзажи. Причем одно и то же место с фиксированной точки в разное время суток и года. Недавно он где-то вычитал, что такая съемка — модное нынче занятие. Странно, удивляется Мейрам, а я это делал четверть века назад и модным не считал.

Свидетель жизни

Теперь же у Мейрама новые проекты. Один долгосрочный и многодельный: организовать в Нижнебаяновке казах ский культурный центр — здесь ему понадобится помощь земляков. Другой попроще: сделать фотовыставку под рабо чим названием «Время и люди». Для этого нужно разобрать свои фотоархивы, проявить самое важное, подснять, что называется, новые лица — недавно родившихся нижнебаяновцев, тех, кого еще нет на его пленке.

И хотя многие в ауле обзавелись уже цифровыми камерами, а Мейрам по-прежнему возится с пленочной, но, честно говоря, кроме него этих дел никто не осилит. Потому что есть у него дефицитный талант — окружающих людей замечать. Представляете, говорят нижнебаяновцы с оттенком суеверного страха, наш Водяной-то, все дни рождения помнит, когда у кого, даже у тех, кто из аула уехал. Скажем, он может запросто такое бросить: «Одиннадцатого сентября самому молодому нашему трактористу будет тридцать семь лет».

— А ты уверен, Мейрам, что твои проекты людям нужны?

— Нужны — не нужны, делать надо. Хорошее дело никогда не пропадет. Кажется, он совершенно осознанно выбрал себе эту миссию — летописца аула, свидетеля жизни.

Одиночество

Мейрам — человек коренной, местный до потрохов, родился и вырос в этих окрестностях, как и восемь его братьев и сестер. Живет бобылем, один в большом доме на улице Джамбула. Рядом на участке — старый родительский, там сейчас что-то вроде склада. А вся родня перебралась  в Казахстан. Время от времени родственники приезжают на малую родину, останавливаются, разумеется, у Мейрама. Это еще одна из его повседневных миссий — хранитель родового гнезда.

— Ты считаешь себя счастливым человеком?

— Не во всем. У меня семьи нет. Пока. Хотя должна быть. Я вижу: тебе трудно спросить почему. Я отвечу. Я мог жениться на девушке. Но не же нился. Не только у себя отнял, но, может, и у нее. Если так, то я вино ват. Не отдал ей то, что мог. Сильно не переживаю. Но все-таки. Нет, переживаю все-таки. Дети — ведь это то, что тебя продолжает.

В местном продуктовом магазине покупаем гостинцы для ребятни из многодетной семьи Нуралиновых — Мейрам над ними держит шеф ство. Он дотошно, даже с некоторым занудством ощупывает яблоки.

Продавщица беспощадно замечает, что своих детей не нажил, вот, мол, и приходится возиться с чужими:

— Я его помню молодым. Все уже переженились, а он все ищет себе невесту подходящую, выбирает. Как вот эти яблоки. Вот и довыбирался.

Мейраму слышать это неприятно. Он бросает покупки в пакет  и быстро выходит на улицу. все-таки есть и в больших городах свои преимущества. Звезд на небе не видно из-за многоэта жек, зато эти же многоэтажки гарантируют тебе какую никакую, а приватность.

Огонь внутри

Мы едем в поля. Там сегодня Мейрам задумал провести фотосессию — поснимать аульскую семью для своего проекта. Семья позирует безропотно: надо — так надо, Водяному не откажешь.

На обратном пути в какой-то малоприметной низине Мейрам вдруг оживляется:

— Вот здесь это случилось. Страшное. Когда я на велоси педе ехал.

— ДТП?

— Хуже… Я с детства природу люблю. Все в округе на вело сипеде объездил, километров за сорок могу любой буго рок отыскать, дерево. Зима не зима, лето не лето — ката юсь, любуюсь. Но в тот раз — мне уже за пятьдесят было — еду из Морозовки, нашей центральной усадьбы, и заме чаю, что любоваться-то любуюсь, но не так сильно, как всегда, как в детстве. Вот же они — и поля с озимыми; и озеро, а там гуси; и луна растет. А в душе что-то не то. Нет того восторга. Как же я тогда перепугался! Неужели, думаю, я другим становлюсь, черствым, мертвым, неу жели остываю? Но на следующий день, слава богу, все у меня восстановилось. Сбой, наверное, был какой-толюбоваться-то внутренний.

— Само восстановилось?

— Нет, конечно. Надо в себе этот огонь поддерживать.

— Как?

— Добрые дела делать. Доброе дело сделал — счастье почувствовал. Смеешься как ребенок. Не может быть несчастливым тот, кто добрые дела делает. Или так: зла не делаешь — тоже счастье. Понял?

— И как ты вернул прежний восторг?

— Соседям фотографии бесплатно отдал, которые на их дне рождения сделал.

Дирижер в плавках

А еще было дело: после школы Мейрам решил стать философом. Ездил в Алма-Ату, подавал документы в уни верситет. Но с бумагами вышла какая-то неувязка, их не приняли, и повторять попытку Мейрам не стал.

—  Почему философский факультет?

—  Книжки философские нравились.

—  Хайдеггер, Ясперс?

—  Боже упаси, — машет руками Мейрам. — Это фамилии или термины? Я такого и не слышал никогда. Наверное, мне само слово приглянулось: философия.

—  А что такое, по-твоему, философия? Для чего она?

—  Наверное, это размышления о мире людей и природы.

— Так тебя послушать — ты и есть философ, именно об этом все время и рассуждаешь. Тебя в ауле часом философом не называют?

—  Философом вряд ли. Дурачком, возможно. Я же для здоровья купаюсь на улице и зимой, и летом — никто этого больше не делает. Я же ремонтирую бесплатно элек трику, водопроводы всем хорошим людям, кто попросит, и называю это теорией добрых дел. Чужую корову к вете ринару отвести — пожалуйста, за детьми присмотреть — да за ради бога. Ну, и не дурачок ли я после этого?

Мейрам подумывает вот над чем: а не отключать ли воду тем, кто, по его разумению, не по совести живет. Но пока не рискнул еще ни разу. Размышляет, не слишком ли авто ритарно выйдет. С другой стороны, как иначе бороться с негодяями, теми, кто считает, что день прожит зря, если не удалось никого оскорбить или унизить. Одному такому, начальствующему, люди даже трехлитровую банку с бензином ставили у его дома и сверху спички клали, дескать, предупреждаем: запалим. А ему все нипочем. Так что, наверное, все-таки придется отключать.

Сольфеджио против водокачки 

А вот еще было дело: поступил Мейрам в Новосибирское культпросветучилище. На отделение хорового дирижиро вания. На инструментах он не играл, зато за плечами была художественная самодеятельность, да и на свадьбах охотно пел. В училище его запомнили главным образом по двум вещам. Как он на спор переплывал Обь в плав ках, полных булавок, — на случай, если ногу сведет. Только вообразите себе эту картину: будущий дирижер мчится кролем по великой сибирской реке, опровергая стереотипы о нацменахдохляках со скрипочкой в футляре. И как он бодался с преподавательницей сольфед жио: мол, в городе, в отличие от деревни, не жизнь, а помойка, потому что растущей луны не видно. Городская дама в те моменты не на шутку злилась, отвечала: «А я вот не понимаю, как люди в деревне обходятся без театров и картинных галерей». В таких случаях Мейрам всегда парировал заранее заготовленным: «Ваше искусство — это только копия природы, фальшивка. А у меня в Нижнебаяновке все настоящее и подлинник». В общем, полгода не прошло, как бросил он эту возню с музыкой и вернулся в аул.

— А я и не жалел никогда, — говорит Мейрам. — Да, куда то хотелось идти образовываться, но куда — непонятно. Так я попал на водокачку. И с тех пор сам себе хозяин. Понял?

Мейрам-Водяной любит забраться на свою тридцатимет ровую водокачку и посидеть там в одиночестве, посозер цать, как он говорит, подставляя лицо свежему ветру. Сверху он наблюдает за табунами, пасущимися у гори зонта, за облаками в вышине, за односельчанами, спешащими по своим делам, — аул ведь как на ладони. Каждого земляка он узнает по движениям, походке, словно опытный спортивный комментатор футболистов, если номера на футболке издали не видно. Чистая «Сиддхартха». И ему здесь хорошо.

Свет в курице

Мейрама всю жизнь как бы тянуло к воде, будто именно эта, а не другая стихия призвана была испытывать его, наставлять и очищать. И он инстинктивно, пожалуй, ей всякий раз подчинялся. Как-то раз Мейрам снова захотел доказать себе, что он не из тех, кто прогибается под этот мир. Поехали с мужи ками за песком в деревню Стеклянное. А там — озеро, километра три шириной. Мейрам говорит мужикам: «Хочу на ту сторону. Ждите». И — в воду. Сначала показа лось ему, что плевое это дело. Но на середине стало сво дить ноги. Слегка запаниковал. Понял, что самонадеянно силы не рассчитал.

—  Думаю: это же не честно, чтобы утонуть в двадцать три года. А там еще железная дорога рядом, и поезд как раз идет — видно, как пассажиры чай пьют. Представляешь, они там чаевничают, на небе солнце светит, а я тут уми раю. И было бы за что. Подвиг какой. А то ведь дурость чистой воды.

В общем, с грехом пополам Мейрам взял себя в руки и до берега доплыл. А мужики решили, что он утонул и уже придумывали, как об этом сказать в ауле.

—  Доплыть-то я доплыл. Но уже другим человеком, — вспоминает Водяной. — Вечерняя заря, иду по аулу — вижу кур. Думаю: как же они прекрасны — эти куры, как до миллиметра рассчитаны их движения, поворот головы. Или этот кот, которого я не замечал, а он — совершенное произведение природы. Люди навстречу прогуливаются — и все такие любимые, хорошие. Почему мы ругаемся, думаю я, глядя на них, почему не находим общего языка, ведь все мы, в общем-то, неплохие создания — надо только приглядеться? Я стал смотреть на окружающий меня мир по-другому. Нет, я не переродился, просто начал замечать свет в обыденных вещах.

Существо H2O

Вода для Мейрама — работа и лекарство, товарищ и воспоминания. В детстве он очень любил купаться, а одного его на речку не отпускали, только со старшим братом. Брат же, не будь дурак, соглашался идти, но только когда Мейрам отдавал ему карманный гривенник, подаренный матерью. Сейчас у Водяного разболелась нога. Он ее лечит водой из источника, питающего аул. Подставит ногу под трубу и всякий раз что-то приговаривает, например такое:

«Помоги, вода, дружище. И я тебя не обижу». Это не за клинание ни в коем случае и не языческая присказка. Тексты разные, что в голову придут, но слова и тон всегда уважительные. И ежедневно почти он в этом источнике купается. Глубина скважины — почти 700 метров, а температура воды колеблет ся у отметки 20 градусов. Поэтому выходит так: если летом купаться — вода кажется холодной, если зимой — теплой.

Мейрам легко скидывает одежду, и вот он уже под мощной струей, в своей стихии. Словно человек-амфибия: плот ный, пластичный, природный, словом; где там у него жабры, интересно. И как же он далек от всех этих цукер бергов и миккирурков с их флешмобами и карикатурными обливаниями.

Мейрам воду одушевляет, для него это вообще давно решенное дело — вода есть существо живое, думающее, со своими эмоциями. Он с азартом рассказывает, что вода, изливающаяся из источника, — самая полезная и добрая. А та, что ушла в водопровод, уже с нервишками.

— Ну, представь, — объясняет Мейрам, хотя тут и объяснять, по его мнению, нечего, — вода движется под напором, бьется на поворотах о резервуар, о трубы. Естественно, она злится и поэтому теряет свои полезные свойства.

— А вот Чумак, по-твоему, шарлатан?

— Не знаю. Но если помогает, то пусть.

Где, любопытно, Водяной черпает эту свою терпимость, в каких резервуарах?

Не так давно Мейрам заказал одному своему знакомому диск с научно-популярной кинолентой «Великая тайна воды». Почему-то кажется, что этот фильм не откроет Водяному много нового.

Карате в ауле

— Завтра последний день лета, — с радостной грустью говорит Мейрам.

— А потом — десять лет Беслана.

— Знаешь, что меня тогда ужаснуло? — Он неожиданно вскипает. — Показывают в прямом эфире эту трагедию: горе, трупы, матери; все горит, стреляют. А потом — раз: прерывают эфир и пускают рекламу. Ничего святого. И ведь никого не уволили. Вообще, жизнь нынче какая-то лицемерная пошла. И что бы ни говорили про СССР, а тогдашнее житье-бытье было более понятным и устроен ным. Дружнее жили. Соседи были как родственники, а сейчас — родственники как соседи. из-за денег душу друг другу не рвали. Впрочем, общинный дух, жесты круговой поруки в Нижнебаяновке полностью еще не утрачены.

Как в любом другом уважающем себя селе, здесь, напри мер, есть свой блаженный. Безобидный и жалкий, он целыми днями бродит взад-вперед по одной из двух сель ских улиц, мимо сорока с небольшим дворов. Не знающие милосердия подростки научили его трюку: если к нему обращаются незнакомцы, он встает в позу каратиста, и делает несколько ударов по воздуху в стиле Брюса Ли. Однажды в аул заехала заблудившаяся машина. Водитель и пассажиры искали дорогу в райцентр, спросили первого попавшегося — того самого блаженного. А надо сказать, что по виду он мало чем отличается от прочих жителей — поэтому незваные гости подвоха подозревать не могли. Ну а тот отреагировал соответственно: удар ребром ладони по воображаемому противнику, другой — перед их носами, да с криком «кья». Те, естественно, материться, обидное высказывать. Между тем неподалеку, наблюдая эту картину, стоял возле забора своего дома другой нижнебаяновец, прославив шийся в округе пренебрежительным отношением к Уголовному кодексу, а главное — своеобразным чувством юмора. В общем, когда те же самые люди подъехали уже к нему за советом по навигации, то он, обидев шийся за своего земляка, не говоря ни слова, повторил тот же трюк. Гости в испуге дали по газам, и с тех пор их никто в «сумасшедшем ауле» не видел. И вряд ли увидит, добавляет Мейрам, как и прочие его земляки, очень этой патриотической историей воодушевленный.

Доброе безделье

Нужно заметить, что странности Мейрама не исчерпываются «добрыми делами». В его арсенале нравственности хранится еще и оружие «доб рого безделья». Он не охотится, как многие, — хотя тут так: вышел за околицу, и уже заячьи следы. Он не рыбачит — хотя тут после паводка в местной речке даже пацаны карасей голыми руками таскают.

Я не губитель природы, я любитель природы, то и дело повторяет Мейрам.

— У Мейрама был мотоцикл «Урал», — вспоминает Беймбет Хаиров, его давнишний товарищ, физрук местной школы. — И вот поехали мы с ним на охоту. Он за рулем, я в коляске с ружьем. Выезжаем на озимую рожь: а тут, они, голубушки, косули — пасутся, голов пять-шесть. Я только прицеливаюсь. А этот… — Беймбет укоризненно кивает на Мейрама, — резко руль выворачивает.

— Я просто хотел посмотреть, какой ты бываешь… зверь. — Отвечает Мейрам, тщательно подбирая слова.

Короче говоря, не дал Мейрам прицельно выстрелить Беймбету. Но тот со злости в воздух пальнул — азарт выхода потребовал. А потом долго с товарищем не разговаривал.

Но самое подлое, говорит Беймбет, что сразу за нами на то же поле выехал грузовик с охотниками в кузове. И они у нас на глазах этих косуль постреляли.

— Зря ты их уберег, — заключает Беймбет.

— Я не их уберег, я тебя уберег, душу твою. От убийства, — отвечает Мейрам. — Это Гете еще говорил, немецкий философ: «В природе все правильно, ее может нарушить только человек».

Вместе с Беймбетом, кстати, Мейрам увлеченно изучает местную топонимику. Как-то раз Беймбет давал в школе открытый урок по окрестным географическим названиям; среди прочего рассказывал об исчезнувших деревнях. А закончил он словами: «Любой человек нуждается в таком месте, которое он мог бы назвать свой малой роди ной, куда бы он мог возвращаться время от времени, чтобы отдохнуть душой. И я не хотел бы оказаться тем, у кого малой родины нет».

А еще говорят, что в деревне заняться нечем. Оказывается, было бы желание.

Беймбет полушепотом — словно опасаясь обидеть Мейрама — сооб щает: посмотрите на траву у него на водокачке и дома во дворе — тропки узкие и ровные, ни одной примятой былинки по бокам; а если кто оступится и примнет — морщится, словно ему на мозоль наступили.

— Ты какой-то прямо буддист, Мейрам.

— Нет, я мусульманин, — простодушно отвечает он.

— И Уразу держишь?

— Нет. Показуху делать не хочу.

— Так ты верующий?

— Сомневающийся. А вера в Бога… Может — да, может — нет. Кто знает?

— Что должно произойти, чтобы ты поверил?

— Жизнь покажет. Например, чудо. Но я специально этого не жду.

В позапрошлом году Мейрам придумал для себя очередное испытание. Решил на праздник Крещения Господня постоять под своей трубой на водокачке при минус тридцати и проверить, правду ли говорят, что тот, кто купается в этот день, не заболевает.

Хотите — верьте, хотите — нет: хоть и чужая эта вера для Мейрама — а вот не простудился.

Звездное небо над головой

— Я очень люблю звездное небо, — продолжает Мейрам. — Бывало, проснусь ночью, выйду на улицу — все смотрю вверх. Потом, правда, у нас в ауле уличное освещение сделали, приходится в поля уходить, чтобы яснее видно было. Это зрелище меня захватывает. Я еще школь ником думал: а что вот за этой звездой или за той? Может, там такие же дети, как я, и тоже шоколадку хотят. Размышлял: есть ли конец у неба, а если есть, то тогда что находится за концом? И еще мне в школе гово рили, что человек — царь природы. Я же возражал: мы — пылинка природы. Тогда еще не было такого слова — экология. А я уже ругался со скотниками, их бригадирами, чтобы денники в лесу не ставили. Скоро, предупреждал, вам природа отомстит. Мне отвечали: тебе что, больше всех надо? С тех пор мало что изменилось: то же самое говорят.

— Таких же, как ты, «лунатиков» больше нет в ауле?

— В полях ночью ни разу никого не встречал, — смеется Мейрам.

Получается у Мейрама, как у Канта: «Звездное небо надо мною и нравственный закон внутри меня».

Знаешь такое изречение? — спрашиваю. Не знает, конечно. Ему и не надо. Ведь Канта эти вещи поражали, а Водяной живет с ними бок о бок, мирно, как живут, например, с домашними животными.

Судьба в форме сапога

Мейрам любит рассказывать разные поучительные истории из жизни своего аула. Однако мораль из них не выводит, предоставляет это право слушателю: «может — да, может — нет».

Скажем, живет в ауле человек без ноги — в отрочестве с коня упал, нога в стремени застряла, конь, испугавшись, потащил, ногу разворотило — пришлось ампутировать. Такой же случай был и с братом Мейрама, но того спас сапог двумя размерами больше — нога и выскольз нула. Две одинаковые истории, а результат — противоположный, заключает  многозначительно  рассказчик.

— Мейрам, ты веришь в судьбу? В то, что на небесах все уже про каждого из нас начертили?

— Верю. Но человек сам свою судьбу формирует.

— Как это — если все уже начертили?

— Так что же теперь — не дергаться? Сидеть на диване и ждать смерти? Понял?

Мобильная связь в Нижнебаяновке неважная.

—  На крыльцо иди — там лучше ловит, — советует Мейрам. — Вышел? — кричит. — Тогда если у тебя «Билайн» — то к правому уху телефон прикладывай, а если «Мегафон» — к левому.

У меня — МТС. На этот случай у хозяина дома нет ни рекомендаций, ни морали. Значит, говорит, такая у тебя судьба.