Россияне разлюбили Европу

Резкое ухудшение отношения российского населения к Европе, к Евросоюзу после киевского Майдана шло на фоне столь же резкого роста патриотической гордости. Национальное самоутверждение через выражение неприязни к странам, выступающим в качестве ориентира развития и меры собственной цивилизованности, показывает сильнейшую зависимость России от Европы. Точнее — глубокую травму, порожденную сознанием модернизационной несостоятельности России.

Н.М. Карамзин, один из первых русских историков, родоначальник литературного сентиментализма в России, сторонник умеренного просвещения и воспитатель царских детей, называл Европу «столицей искусств и наук, хранилищем всех драгоценностей ума человеческого, собранных веками; драгоценностей, на которых основывались все планы мудрых и добрых». Это отношение к Западу легло в основу идеологии формирующейся русской национальной культуры, которая могла осознавать себя только через отношения с западноевропейскими странами.

Катализатором этих процессов стала война с Наполеоном 1812 года, получившая название «Отечественная». Победа над Наполеоном, подчинившим себе почти всю континентальную Европу, расценивалась как доказательство великого предназначения России, ее миссии: указывать путь другим странам или, по меньшей мере, претендовать на статус особой цивилизации. Поэтому отношение России к Западу было пронизано иллюзией соперничества, двойственностью сознания собственной отсталости, человеческого варварства и бесправия, уравновешиваемого ощущением духовного превосходства и имперским высокомерием в отношениях с другими странами Европы.

Россия была первой страной «догоняющей модернизации», со всеми комплексами и проблемами национальной неполноценности, желанием утвердить себя в ряду других «великих держав», сравняться с ними — если не экономикой, образованием, развитием науки или качеством управления, то своей военной мощью.

Воображаемый «Запад» (а под ним понимались и понимаются до сих пор в первую очередь именно ведущие западноевропейские страны — Германия, Франция, Великобритания), с одной стороны, воплощает идеальные представления россиян о том, что они хотели бы иметь сами: высокий уровень жизни, социальную защищенность, гарантии прав человека, обеспечиваемые развитием науки, культуры, технологии. А с другой — выступает как источник страхов перед колонизацией России, захвата ее богатств и подчинения более сильным державам, фобий чужого влияния и утраты национальной идентичности. В этом плане «Запад» оказывается не только утопией полноты культурных ценностей и идеалом социального благополучия, но и мерой достигнутой Россией национальной или культурной самостоятельности (или иллюзией этой самостоятельности), идеей того, кем хотело бы быть российское общество, но не стало по многим причинам. Прежде всего из-за сохранения архаической организации власти — самодержавия, позднее — тоталитарной политической системы.

Мотив «противостояния Западу» скрыто содержал обнадеживающий и утешающий посыл: Россия когда-нибудь, в будущем, станет равной Европе. Подобные идеи оказываются необходимой частью легитимационной легенды власти. Поэтому дистанцирование, отталкивание от Запада, противопоставление России Западу стало средством воспроизводства национальной идентичности, единственной возможностью говорить о русских традициях, особенностях, мифах, которые не могут быть выражены иным образом, кроме как в модальности их «утраты» из-за экспансии Запада, наступления — высокой или массовой — но «чужой» культуры.

«Запад» — это волшебное зеркало, глядя в которое русские опознавали себя, сравнивая фактическое состояние страны с «развитыми, цивилизованными» странами.

Разрыв утопии и реальности всегда оказывается очень болезненным, порождая либо полную безнадежность, либо склонность к безудержному самовосхвалению. Реакцией на этот внутренний конфликт является склонность к изоляционизму и желание обесценить или даже дискредитировать сами источники своего восхищения Западом. Мазохистское переживание собственной «азиатчины» постоянно провоцировало стремление освободиться от «ослепления Западом» (как его называл русский философ Д. Веневитинов). Этот невроз русского самосознания стал стержневым тематическом конфликтом русской культуры и литературы. Поэтому модернизационная риторика непременно должна была компенсироваться «традиционными скрепами».

В предельно банальном виде этот внутренний разрыв и фрустрация отразились в этнических стереотипах восприятия русскими себя и других. Собственные недостатки предстали как моральные достоинства: да, европейцы (немцы, англичане, французы, шведы и др.) — культурные, рациональные, трудолюбивые и энергичные люди, но они холодные, формальные, расчетливые, скрытные, лицемерные. Мы же, русские, — открытые, простые, душевные, теплые люди, которых волнуют не материальные блага и богатство, а духовные ценности.

Идеализация Европы и преклонение перед ней очень легко переходили в критику «низкопоклонства перед Западом», в «борьбу с космополитизмом» при Сталине, в отношение к Европе или европейской культуре как чему-то чуждому, враждебному, несущему угрозу для русского национального существования, несовместимому с отечественной культурой.

Подобные мифы и фобии типичны для закрытого общества с жесткой цензурой, ограничениями свободы, репрессивной внутренней политикой.

Каждый период русской истории, характеризующийся ускоренным развитием, ростом экономики, повышением уровня жизни населения, сопровождался «открытием миру» и изменением режима правления внутри страны. Позитивное восприятие Запада делало возможным быстрое усвоение западных идей и технологий, торговое и культурное сотрудничество. Напротив, периоды стагнации и террора отмечены изоляционизмом, ксенофобией, бедностью повседневной жизни.

Самым открытым для трансформации и сближения с Западом периодом стал короткий переломный отрезок времени — конец 1980-х—начало 1990-х годов. Именно тогда чрезвычайно быстро развился кризис советской идентичности, обозначился крах коммунистической идеологии. Он сопровождался массовой фрустрацией, дезориентацией и переживанием исторического тупика, в котором оказался советский тоталитаризм. В недолгие 1989—1993 годы в массовом сознании преобладали представления о том, что «Россия оказалась на обочине исторического развития», что «отечественная история была цепью чудовищных преступлений и национальных катастроф», а ценой выживания советской системы стали массовая нищета, апатия, отставание от промышленно развитых стран мира.

Доминирующим на тот момент настроением было: нам надо выбираться на общий для всего мира путь развития. Страна впервые открылась для мира. Люди плохо понимали, что такое демократия и правовое государство, неотчуждаемые права личности, свобода, но интуитивно чувствовали: только ограничение всесилия государства может стать условием ориентации экономики на нужды человека, а не военно-промышленного комплекса или ГУЛАГа, а повышение уровня и качества жизни и большей социальной защищенности населения от произвола государства требует свободы, политического плюрализма. Вектор массовых ожиданий определялся процессом интеграции с Европой, готовностью учиться у европейских стран, расширять рамки сотрудничества.

Но уже с 1995 года процесс начавшейся европеизации страны пошел в обратную сторону. Номенклатурный реванш сопровождался подъемом мутного низового национализма, ростом изоляционистских настроений и обвинениями сторонников демократии в распродаже национальных богатств и предательстве национальных интересов.

^{График предоставлен «Левада-центр»}

С приходом к власти представителей спецслужб пошло восстановление антизападной пропаганды. Демагогия «Россия возрождается, встает с колен» стала официальным тоном российской политики. Страна быстро возвращалась к «русским традициям», что стало синонимом государственного патернализма (вытеснившего идею европеизации и современных институтов), клерикализации образования и усиления государства во всех областях, а также активного сопротивления любым изменениям системы. Оксюморон — «консервативная модернизация», как и «суверенная или управляемая демократия» стали идеологической эмблемой режима. Эти переменные сопровождались навязыванием геополитики, идей «цивилизационного конфликта», рассуждениями, что у России нет других союзников и партнеров, кроме «армии и флота», разговорами о непримиримости интересов России и Запада.

И это дало свой результат. Ориентация общественного мнения на Европу медленно слабела и весной 2014 г. практически сошла на нет.

Если в 1999 г. 67% опрошенных говорили, что России следует стремиться в будущем к вступлению в Европейский союз (это большинство сохранялось вплоть до 2010—2011 гг. — так отвечали 55 и 51%, соответственно), то в 2014 году такое мнение разделяли лишь 15%, а 64% считали, что это нам противопоказано.

Примерно так же распространялись и представления о том, что европейская («западная») культура оказывает отрицательное влияние на положение дел в России (в 1992 г. такое мнение разделяли 37%, в 2000-е годы — 66%). Если в первой половине 90-х годов мнения о том, что Россия должна активнее включаться в мировую культуру, чтобы достичь западных стандартов качества жизни, и противоположное им («России нужно бороться с чуждым русским людям западным влиянием, возродить исконный образ жизни») были примерно равны: 42 и 40%, — то уже в 2003 году, с началом консервативного поворота, это соотношение составляло 23 к 58%.

За время первого срока путинского правления структура идентификации россиян в этом плане радикально изменилась: еще в 1998 году 71% опрошенных считали себя «европейцами» или воспринимали себя в качестве жителей Европы, но через 10 лет, в 2008 году таковых было лишь 21%. Доля таких установок медленно сокращается. Это говорит о том, что слой европейского самосознания в России очень тонкий и слабый, легко поддается эрозии и растворению. Сильная субъективная идентификация с европейскими ценностями и культурой (право, демократия, независимость мышления) характерна лишь для 6—10%, и этот показатель за прошедшие четверть века не увеличился.

Значимый перелом в политике и пропаганде последовал после мюнхенской речи Путина (февраль 2007 г.). Готовность дистанцироваться от западноевропейских стран, которая ранее была характерна не более чем для 12—14% населения, стала заметно усиливаться, достигнув к концу 2009 году 27%. Желание укреплять взаимовыгодные отношения и связи с европейскими странами несколько сократилось (с 75 до 61%).

Если 20 лет назад (в 1994 г.) 60% россиян (против 38%) были уверены, что между Россией и Западом могут быть «по-настоящему дружеские отношения», то навязывание общественному сознанию идеологии врага и вражеского окружения России привело к тому, что мнения изменились на противоположные: после 2001 года свыше половины опрошенных уже считали такое партнерство и взаимовыгодный обмен невозможными, настаивая на том, что эти отношения всегда будут основываться на недоверии. В 2015 году этот показатель составил 62%; доля же тех, кто оптимистически и позитивно настроен по отношению к Европе, сократилась до 24%.

Для того чтобы ослабить внутренний дискомфорт и сознание национальной неполноценности, неправоты (которое, безусловно, присутствует в подсознании российского общества), на Запад проецируются все те негативные представления о самих себе, которые россияне отказываются открыто признавать в себе. Так, на прожективный вопрос социологов: как европейцы воспринимают Россию, большинство опрошенных — в разные годы — заявляло: как «сырьевой придаток Запада» (33—40%), как «место для выгодных инвестиций», рынок для сбыта своих товаров (20—24%), как «страну, из которой приезжают люди, сорящие деньгами» (18—20%), как «территорию свободной охоты, где нет закона для тех, у кого есть деньги» (18—20%), как «неразвитую, непредсказуемую и агрессивную страну», как «потенциального военного противника, ядерную державу» (12—30%). Лишь 10—15% сказали: «…как соседа и партнера, с которым надо укреплять и развивать отношения».

Здесь важна асимметричность восприятия самих себя и европейцев: мы — мирные люди, и Западу не следует опасаться России, но сам Запад представляет собой угрозу для России, России следует опасаться западных стран (соотношение мнений в обоих случаях составляет 2,5:1). Запад, оказывается, сам виноват в ухудшении отношений между Россией и ЕС (поскольку «не принимает всерьез интересы России»), его критика нарушения международного права, свобод и прав человека в самой России — лицемерна и неоправданна, необъективна, европейские страны сами грешат тем, в чем обвиняют Россию, и т.п.

Кажущийся парадокс заключается в том, что абсолютное большинство россиян, несмотря на весь свой скептицизм относительно возможности изменения такой политики при нынешней власти, все равно хотели бы сотрудничества, нормализации отношений с европейскими странами, более того — втайне надеются на это. Соотношение тех, кто считает, что правильным было бы укреплять взаимовыгодные отношения с Западом, и тех, кто считает, что нужно любым образом ослабить зависимость от западноевропейских стран, — на протяжении всего путинского правления составляет 3:1,снижаясь в моменты усиления напряженности с Западом (как в последние два года) до 2:1. Это сознание базируется на скрытом понимании относительным большинством того, что в результате окончания холодной войны и прекращения конфронтации с Западом россияне все-таки скорее выиграли, чем проиграли.

Источник: www.novayagazeta.ru