Подвиг 13 ленинградцев. К 125-летию Николая Вавилова

Мало только помнить этих людей. Надо еще понять, как смогли они среди пищи умирать от голода. Какие нужны были силы! Что думали при этом, что чувствовали, что говорили? Понять их состояние. В 1976 году, когда некоторые из них еще были живы, я встретился с ними, поговорил.

О.А. Воскресенская и В.С. Лехнович — хранители коллекции картофеля. Фото 1940 года

Во время блокады от голода умер хранитель риса Дмитрий Сергеевич Иванов. В его рабочем кабинете остались тысячи пакетиков с зерном.

За своим письменным столом умер хранитель арахиса и масличных культур Александр Гаврилович Щукин. Разжали мертвые пальцы — на стол выпал пакет с миндалем. Щукин готовил дублет коллекции, надеясь самолетом переправить его на Большую землю.

Умерла от голода хранительница овса Лидия Михайловна Родина.

Американский журналист Джорджи Эйн Гейер в статье «900 дней самопожертвования», опубликованной в журнале «Интернэшнл уайлд лайф», спрашивает, почему ленинградские ученые за коллекцию заплатили жизнью: «Русский дух? Самопожертвование? Желание сохранить материальные ценности?»

Александр Гаврилович Щукин, ответственный хранитель коллекции технических культур, умер от голода 27.11.1941 г.

Дмитрий Сергеевич Иванов, ответственный хранитель коллекции риса, умер от голода в январе 1942-го

Действительно, почему?

Когда дело касается преступлений, случаев досадной социальной патологии, психологи подробно изучают все пути и причины. А психология наивысшей социальной активности человека, его самоотверженности и героизма не нуждается разве в осмыслении?

Разве оценить подвиг не означает прежде всего постараться его постичь?

Когда дело касается преступлений, случаев досадной социальной патологии, психологи подробно изучают все пути и причины. А психология наивысшей социальной активности человека, его самоотверженности и героизма не нуждается разве в осмыслении?

Разве оценить подвиг не означает прежде всего постараться его постичь?

Картошка

Весной 1941 года на Павловской опытной станции под Ленинградом сотрудники института, как обычно, высадили коллекцию картофеля.

1200 европейских образцов — иные из них уникальные, во всем мире таких больше не было. На грядках — 10 тысяч горшков с различными видами южноамериканского картофеля. Советские ученые, можно сказать, их открыли: до экспедиций Н.И. Вавилова и его учеников в Европе знали практически только один вид, некогда вывезенный из Чили.

Словом, не картофель находился в Павловске, а невосстановимая, неповторимая научная ценность. И в июне 1941 года ее надо было спасать точно так же, как надо было спасать картины в Эрмитаже и скульптуры на ленинградских площадях.

Только эта научная ценность была живая. Чтобы сохранить ее, с ней надо постоянно работать. Если клубням южноамериканского картофеля не устраивать долгой искусственной ночи; если в помещении, где зимой сложены клубни, не поддерживать температуру +2 градуса; если весной их не высадить в землю, — мировая научная ценность безвозвратно погибнет.

Прекратились все опыты, кончились — и когда возобновятся теперь? — все исследования. Работать означало одно: спасать. Цена — любая. Спасать и спасти. Важнее не было тогда научной задачи.

В первые месяцы войны научный сотрудник Абрам Яковлевич Камераз строил под Вырицей оборонительные укрепления. Каждый свободный час он проводил в Павловске. Раздвигал и задвигал шторки, устраивал клубням южноамериканского картофеля искусственную ночь.

Европейские сорта собирали в поле уже под сильным артиллерийским огнем. Взрывной волной опрокинуло Камераза с ног. Поднялся. Продолжал работу.

В сентябре Камераз ушел на фронт. Дело перешло в руки Ольги Александровны Воскресенской.

Ольга Александровна Воскресенская из своей квартиры перебралась жить в подвал. Говорила, так ей легче, спокойнее, что случись — защитит материал.

Это была невысокая, худенькая женщина. Воспитанница детского дома, выпускница Ленинградского университета. В декабре Ольге Александровне пришлось подвал оставить: тяжело простудилась.

Работа сосредоточилась теперь в руках Вадима Степановича Лехновича.

Зима 1942 года — помнит Лехнович — самое тяжелое время блокады. Питались молотой дурандой, жмыхом. Лакомством считалась разваренная кожа. Как-то целых четыре дня не выдавали хлеба.

Потом, лет через десять после войны, нестарый еще Лехнович не мог без поручней забраться в автобус: так во время блокады ослабели мышцы ног.

Но тогда от своего дома на улице Некрасова до Исаакиевской площади, полтора часа в один конец, утром и вечером ежедневно, по шесть часов в день, голодный Лехнович ходил топить подвал и проверять на дверях пломбы. От того, удержится ли ртуть в термометре на делении +2 градуса, зависела жизнь научного материала.

Вязанку дров ему еженедельно выдавала комендант дома М.С. Беляева. Но вязанки было слишком мало. В конце января Беляева выдала ордер на полкубометра дров. На следующий день в 12 часов грузовик должен был привезти их на Исаакиевскую площадь.

Ровно в 12 часов начался сильнейший обстрел. Никто, кроме Лехновича, за дровами не пришел. Какой-то старик отмерил ему полкубометра сырой сосны, и, пригибаясь под снарядами, на листе фанеры Лехнович потащил дрова к своему подвалу. Теперь он был богач.

«Никто не спросил бы с них»…

Есть, однако, вот какое обстоятельство. В марте 1942 года заместитель директора института Ян Янович Вирс один полный дублет коллекции картофеля вывез на Большую землю, в город Красноуфимск.

Получается, что Лехнович продолжал дважды в день ходить через весь Невский; высаживал клубни в совхозе «Лесное»; 38 ночей сторожил их в поле; еще две зимы держал коллекцию в совхозном подвале; собирал по всему городу тряпье и старую одежду, чтобы заткнуть в подвале щели; не смел прикоснуться к картофелине, только ее запах преследовал его днем и ночью, — а сам знал при этом, что коллекция теперь уже не единственная, не последняя, точно такая же вывезена в Красноуфимск?

«Откуда же знал? — возражает Вадим Степанович. — Точно не было известно, дошел ли материал до Красноуфимска». — «Но предполагать, надеяться вы могли?» — «Конечно. Ну и что?»

Как что? Если человек мог надеяться, что перед ним уже не последний, не единственный экземпляр коллекции, что утрата ее уже не окажется безвозвратной, если голод ему объел мышцы ног, а надо ходить по нескольку часов в день, копать землю, работать, если кажется, десяток картофелин вернет силы…

Мы умеем себя уговорить, найти себе оправдание и в куда более легких обстоятельствах!

Вадим Степанович вежливо меня слушает. Седая, до пояса, борода. Спокойные глаза.

«Простите, вы рассуждаете не как специалист, — говорит он. — Нельзя коллекцию оставлять в единственном экземпляре. Положено хранить все дублеты. Есть правило». — «При каких условиях положено?» — спрашиваю. «Какая разница? При любых. Правило обязательное. Ученый не может рисковать образцами. Он слишком ценит свой материал». Спрашиваю: «Получается, перед вами даже выбора никакого не возникало?» — «Конечно, — говорит Лехнович. — А какой выбор? Выбор был один: сохранить дублеты коллекции. Другого не возникало, нет».

Это не фраза, сказанная теперь. Это — убеждение, доказанное тогда.

А у меня — опять вопросы…

В свое время в свет вышла книга бывшего уполномоченного Государственного комитета обороны по обеспечению Ленинграда и войск фронта продовольствием Дмитрия Васильевича Павлова. Свидетель тех событий пишет: «Институт растениеводства в сутолоке военных дней потерялся. Не до него было в то время органам власти. Знали об этом и работники института, они могли поступить с коллекцией по своему усмотрению, и никто не спросил бы с них…»

Был, значит, выбор, а как же! Если выбора нет, если страдания, голод, смерть неизбежны, о каком подвиге можно говорить, о какой нравственной высоте?! Трагедия, ничего больше.

Выбор был. И все-таки — не было.

«Ходить было трудно, — говорит Лехнович. — Да, невыносимо трудно, вставать каждое утро, руками-ногами двигать… А не съесть коллекцию — трудно не было. Нисколько! Потому что съесть ее было невозможно. Дело своей жизни, дело жизни своих товарищей…»

Напрасно?

Я спросил Николая Родионовича Иванова: «Разве не было в тех коробках семян, срок всхожести которых уже истек?» — «Были», — сказал Иванов.

Через каждые пять-шесть лет семена необходимо высевать в поле. Те, что высевали в последний раз, скажем, в 1936 году, полагалось сеять в 1942-м. Раз война помешала это сделать — семена устарели, для коллекции, вероятно, погибли.

«Их вы тоже не тронули?» — «Разумеется». Вопрос мой показался Иванову странным. «Почему же?» — «Как почему? Есть обязательное правило: хранить образцы не 5—6, а по крайней мере 10—20 лет. Семена стареют неравномерно. Среди десятка мертвых могло оказаться одно живое».

Опять — правило.

Чтобы случайно не тронуть одно живое зерно, к зерну вообще не прикасались.

Жизнь одного зерна, которое — а вдруг? — сохранится, берегли пуще, чем свою собственную.

Жестокий вопрос, понимаю, и все-таки не могу его не задать Николаю Родионовичу. «И сколько же, как выяснилось после войны, погибло зерна?» — «Процентов десять». — «А на вес?» — «Примерно тонны две». Две тонны — при 125 блокадных граммах!

Две тонны — которые не съели, сохранили напрасно.

Сил нет это осознать.

«Да отчего же напрасно? — удивляется Иванов. — Во-первых, многие образцы, которые мы полагали умершими, после войны превосходно взошли. Лен, например, считался погибшим, а оказывается, жив… Все лучшие послевоенные сорта льна созданы на основе спасенной коллекции. Тончайшие современные ткани — это что, по-вашему? Неприкосновенность нашей коллекции! Именно так… А во-вторых, большая удача, что в наших руках оказались эти две тонны лежалого, мертвого зерна. Они позволили сделать интереснейшие выводы. Обнаружилось, что с потерей всхожести зерна усвояемость белка животными тоже теряется. В 1961 году мы докладывали об этом на Пятом международном биохимическом конгрессе. Вызвало большой резонанс. Сельское хозяйство принимает практические меры. Так что совершенно не напрасно. Ни в коем случае. То, что делается подлинно ради науки, пропасть не может. Никогда. Это мы отлично сознавали тогда, в блокаду. А иначе разве бы хватило у нас сил жить?»

«Пожалуйста, — говорит мне Лехнович, — не пишите только о нашем самопожертвовании. Это неправда». — «Как неправда?» — «Вот так, неправда. Наша работа нас спасла». — «В каком смысле?» — «В самом прямом. В блокаду люди погибали не только от снарядов и голода. От бесцельности своего существования некоторые тоже, случалось, погибали. Мы это видели. Если же мы выжили, то во многом благодаря нашей работе. Нашему интересу жить».

Вот так. Они спасали свою работу. Работа спасала их.

Хранилище

1976 год. Я стою на ступенях невысокого здания, облицованного белым будракским известняком. Здесь, на территории Кубанской опытной станции Всесоюзного института растениеводства, в двухстах километрах от Краснодара, открывается Национальное хранилище семян мировых растительных ресурсов.

О том, что на нашей планете с катастрофической быстротой исчезают растения, все чаще и чаще пишут газеты, тревожатся ученые. Там, где еще вчера рос дикий картофель, колосилась старинная пшеница, нетронутыми стояли фруктовые деревья, — сегодня тракторы вспахали землю, бульдозеры вырыли котлованы, выросли заводы, плещутся искусственные моря.

«Истощение наших биологических ресурсов может быть пагубным для будущих поколений людей, — предупреждает ФАО, специальная продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН. — Они не простят нам отсутствия ответственности и предвидения».

Создана Национальная лаборатория длительного хранения семян в США, есть хранилища в Японии, в Турции…

Наш генный банк под Краснодаром — самый крупный в мире.

Специалисты разных стран ждали его с нетерпением и надеждой.

Американский ученый Дж. Р. Харлан-младший сказал о нашем хранилище: «Все больше и больше стран находится сегодня в зависимости от мировой коллекции советского Института растениеводства. Работы этого института необходимы для существования всего человечества».

Почему именно мы?

Потому, что в основу нашего Национального хранилища положена знаменитая, уникальная, богатейшая коллекция семян, собранная великим русским ученым Николаем Ивановичем Вавиловым и спасенная в годы Ленинградской блокады 13-ю его учениками.

Открытое письмо премьеру

А спустя 30 лет после создания Кубанского хранилища, в 2006 году, я напишу открытое письмо тогдашнему председателю правительства Российской Федерации М.Е. Фрадкову. Письмо опубликует «Новая газета».

Я напишу, что, когда в СМИ появляются сообщения о том, как мы гробим наше собственное богатство, выбрасываем на ветер миллиарды, пальцем не пошевелим, чтобы их спасти, — нас это не слишком и удивляет. Привыкли, наверное.

Поэтому сюжет, показанный 11 ноября 2006 года по каналу НТВ о Кубанском хранилище семян, тоже не должен был бы нас особенно удивить. Чему тут поражаться?

Во всем мире работают специальные экспедиции, спешат, пока не поздно, собрать непрочную зелень планеты, поместить семена в специальные хранилища, законсервировать, спасти их для нас и для наших потомков. Хранилище, созданное еще Н.И. Вавиловым в Российском институте растениеводства, самое крупное в мире, его коллекция насчитывает 400 тысяч семян. Это богатство бесценно, но если попытаться найти ему денежный эквивалент, то международные эксперты называют 8 триллионов долларов, и то сомневаются: не продешевили ли? Почти половина коллекции, 180 тысяч образцов, содержится в филиале института, в подземных бункерах Кубанского хранилища, в двухстах километрах от Краснодара.

Только если в других странах такие хранилища берегут как зеницу ока, то наше Кубанское хранилище, как было показано в телевизионном сюжете, разрушается, гибнет, пропадает. Построенное 30 лет назад, оно ни разу не ремонтировалось. На стенах — трещины, от сырости появилась плесень, чернеют подтеки. Однако денег (Институт имени Вавилова финансируется из федерального бюджета) на ремонт нет, еле-еле хватает на нищенскую зарплату. Научные исследования давно уже не проводятся, о них забыли — на какие шишы? Люди уходят. А был момент, когда коллекцию семян вообще едва не потеряли, подвело холодильное оборудование. Гуманитарную помощь оказал, слава богу, сельхоздепартамент США — американцы сказали: «Ваш генетический банк — давно уже общемировое достояние. Берите».

«Но кроме огромных материальных, экономических потерь, — напишу я премьеру, — мы несем еще и неисчислимые потери нравственные, человеческие. Не одни только семена мы здесь теряем, мы здесь теряем самих себя.

Знаете ли Вы, какая цена заплачена за Вавиловскую коллекцию семян? Нет, я не о деньгах, что деньги, я о человеческих жизнях. О людях, которые умирали от голода, но коллекцию не тронули.

Они, эти 13 ленинградцев, пока не умирали от голода, до последней секунды, из последних сил, умели оставаться высокими профессионалами, людьми ответственными, думающими и даже, как ни трудно это произнести, людьми увлеченными. А как назвать, Михаил Ефимович, тех, кто в наше благополучное, сытое время, не зная ни голода, ни леденящей стужи, ни бомбежек, ни артобстрелов, то ли от разгильдяйства, то ли от неповоротливости, то ли от лени бездумно и бестрепетно дают погибнуть бесценной Вавиловской коллекции?! Они-то как живут, их-то что переполняет? Безразличие и душевная апатия? Живые мертвецы».

Председатель правительства ничего мне не ответил. В редакцию «Новой газеты» пришла чья-то пустая отписка: в хранилище, мол, сделан косметический ремонт… А тем временем под Петербургом на опытном поле Вавиловского института, где в июне 1941 года взрывной волной опрокинуло Абрама Яковлевича Камераза, когда он собирал под артобстрелом образцы картофеля, по Генплану развития Петербурга должно было начаться строительство домов. Польза от незаметного, кропотливого труда генетиков, спасающих сегодня жизнь на планете, в глаза не бросается, а вот новые городские кварталы видны будут сразу, тут большего ума не надо. И выгода наступит не когда-нибудь, а сегодня, немедленно.

30 октября прошлого года тогдашний президент Д.А. Медведев, слава богу, остановил строительство домов на опытных землях, обсуждается внесенный по поручению президента в Думу законопроект о «статусе растительных коллекций». Лед тронулся? Хотелось бы надеяться.

Убить, сморить голодом великого Вавилова — мы смогли. Предать, растоптать память о 13 совестливых ленинградцах — ничего нам не стоило. А вот людьми быть — никак у нас не получается. Так и живем.

Судьба Вавиловской коллекции сегодня

Собранная Николаем Вавиловым около 90 лет назад коллекция семян и растений — насчитывающая более 6 тысяч видов, уникальная, не имеющая аналогов в мире, — три года назад едва не погибла (см. «Новую газету», № 89, 92, 108 за 2010 год).

Уничтожить бесценное собрание декоративных, кормовых и плодово-ягодных культур осенью 2009 года решила Правительственная комиссия. Она посчитала землю в пригороде Петербурга Павловске — где росли привезенные из разных уголков планеты редчайшие цветы, кустарники и деревья — более подходящей для строительства коттеджей.

9 декабря 2009 года, на основании решения Правительственной комиссии, Росимущество распорядилось прекратить бессрочное пользование двумя участками земли (19,5 и 72 га) Павловской опытной станцией Всероссийского института растениеводства (ВИР) и передать их в собственность Федеральному фонду содействия развитию жилищного строительства (ФРЖС). Формальная причина: якобы «неэффективное использование земли ВИР». Комиссия Росимущества сделала заключение: «Никакой коллекции на этих площадях нет», Вавиловская коллекция — практически пустырь, «одна часть которого распахана и заброшена, а вторая — покрыта естественным травяным покровом». Селекционеров заставили освободить место под строительство односемейных жилых домов.

Но вместо ликвидации почти три года сотрудники Павловской опытной станции и ученые института сопротивлялись чиновникам. Доказывали, что коллекция существует, а на участках, занятых ценными растениями, вести строительство нельзя. За это время ВИР проиграл несколько судов, пережил десятки проверок из всевозможных инстанций, визиты разных комиссий, вплоть до правительственной во главе с тогдашним вице-премьером Виктором Зубковым. В защиту Вавиловской коллекции выступили члены Общественной палаты, иностранные ученые с мировыми именами, многие СМИ — от российских до The Guardian и Le Mond. На имя президента (тогда — Медведева) и премьера (Путина) ушли сотни обращений с призывами остановить варварство и не уничтожать национальное достояние.

Результат заставил себя ждать. Только в марте 2012 года еще президент Дмитрий Медведев поручил: Фонду РЖС вернуть Павловской опытной станции ВИР спорные участки, обеспечить адекватное финансирование содержания коллекции Вавилова (до сих пор — мизерное. — Н. П.), а также подготовить и внести в Думу законопроект об особом статусе коллекции семян и растений.

Как рассказал «Новой газете» генеральный директор ВИР Николай Дзюбенко, на сегодня выполнены два из трех важных поручений Медведева. Земли, занятые уникальными растениями, возвращены институту. Проект закона о статусе коллекции готов, сейчас находится на рассмотрении в Правительстве РФ, до 25 декабря будет направлен на обсуждение в Госдуму. Лишь вопрос о достойном финансировании национальной гордости с марта «завис» в Минэкономразвития: пока расходы на содержание коллекции не увеличены ни на копейку.

Источник: Новая Газета