Изобретение личности в СССР

В воскресенье, 28 сентября, в книжном магазине «Фаланстер» состоялась дискуссия «Изобретение личности в СССР», посвященная книге социолога Александра Бикбова «Грамматика порядка» («Русская планета» публиковала фрагмент из этой книги о понятии среднего класса). Бикбов предложил новый подход к изучению социальных процессов, протекавших в советском обществе, при котором трансформации практик и институтов рассматриваются через анализ понятий, ключевых для публичного дискурса.

Личность превыше всего

Первым выступил Александр Бикбов, коротко рассказавший о замысле и методе книги «Грамматика порядка».

Понятие всесторонне развитой личности было ключевым для позднесоветской эпохи. Мы движемся в другую сторону, и если проводить параллели, основанные на структуре и логике понятий, то сегодня целью политических преобразований является отнюдь не личность. Напротив, все чаще мы видим возврат к понятиям, обозначающим анонимные массы — прежде всего, народ, которому не приписывается никаких дальнейших квалифицирующих свойств. Это означает, что мы в некотором смысле перескакиваем через ту символическую революцию, которая произошла в конце 1950-х годов и продолжалась в шестидесятых, и оказываемся в обществе, где артикулированная политическая задача заключается отнюдь не в том, чтобы создать приемлемые условия для становления всесторонне развитой гармонической личности — речь идет о создании других структур.

Что не менее важно, в конце девяностых годов происходит целый ряд сдвигов в понятийной структуре политического порядка, которые не относятся к текущим вопросам определения границ, управления населением и так далее, которые свидетельствуют о возвратах, более далеких, более глубоко расположенных в маятниковой структуре ритма социальной жизни российского общества, чем в шестидесятые годы.

Одна из глав моей книги посвящена анализу понятия «научно-технический прогресс», также очень важного для позднесоветского периода. Оно тесно связано со «всесторонне развитой личностью» в целом ряде программных партийных документов, публикациях и монографиях, посвященных современному (на тот момент) советскому обществу. В исторической публицистике понятие научно-технического прогресса рассматривается в связи с возможностью для личности развиваться во всей многосторонности ее физических, интеллектуальных и моральных черт. То, что происходит в девяностых в сфере управления наукой, во многом возвращает научную политику к доктрине полезной, практически применимой науки, которая не служит целям народного хозяйства, но позволяет добиваться коммерческих результатов. Мы снова видим некоторый перескок: это не возврат в шестидесятые с точки зрения той структуры, на которой основана научная политика, мы видим возврат к более ранним моделям, скорее конца двадцатых — начала тридцатых годов, когда науке предписывалась продуктивность по принципу практической пользы. Элемент личности, которая должна развиваться гармонически и всесторонне, в такой модели просто отсутствует.

В кафе на проспекте Калинина, Москва, 29 мая 1969 года. Фото: Фред Гринберг / РИА Новости

Так что же происходит в шестидесятые годы, и о чем мы собираемся поговорить? Революция, тихая, необъявленная, изменившая проект социализма заключается в следующем: в определение того, чем может быть социализм и советский человек, вводится несколько по видимости второстепенных параметров. Первый параметр — это досуг. В предыдущие периоды «советское» определялось через труд — ударный труд, отважный труд, труд во благо общество. Модель действующего в советском обществе индивида во многом была аскетической, но в конце пятидесятых и в шестидесятых годах в целый ряд контекстов — в публичные выступления, партийные программы, статистические исследования, публикации в рамках таких новых на тот момент дисциплин, как социология и психология личности, активно проникает тезис о том, что советский индивид обладает досугом, у советского индивида есть свободное время, и именно оно, а не только труд на благо советского общества и построение коммунизма, является той сферой, в которой реализуется всесторонность и гармоничность личности.

Разрешенное потребление

Второй параметр тоже активно представлен во всем корпусе публичной речи, но снова не сопровождается отчетливым разрывом с некой догматикой, с некими истинами предшествующего периода. Речь идет о потреблении: если в текстах предшествующего периода, будь то партийные, экономические или правовые, господствует представление о том, что советская экономика работает прежде всего на удовлетворение базовых потребностей, на цель выведения бедноты на зажиточный уровень, то в конце пятидесятых годов мы обнаруживаем появление, прежде всего в партийной риторике, некоторых формул и устойчивых контекстов, которые раньше в ней не встречались. Эти контексты отсылают к тому, что личность обладает культурой вкуса, культурой потребления, широтой потребностей и возможностей выбора, которые во многом делают ее некой точкой потребительской автономии. До этого момента субъектом потребления выступал прежде всего народ или массы, а в конце пятидесятых мы видим, что субъектом такого потребления становится личность. Указанные контексты являются основополагающими и совершенно нетривиальными для определения проекта советского социализма, и вслед за ними этот понятийный поток словно бы втягивает в себя понятия, которые прежде были абсолютно табуированными в советском официальном лексиконе. Например, в 1960–70-е годы среди понятий политического словаря, которые тесно увязываются с всесторонне и гармонически развитой личностью, появляется понятие прав человека. Уже в двадцатые годы права человека были полностью табуированы как фантазм буржуазного разума, они связывались исключительно с ложным сознанием, с идеологией капиталистического общества и никак не ассоциировались с жизнью общества, вступившего на путь коммунистического строительства.

Вслед за досугом, за потреблением и всесторонностью той личности, которая находит себя в этих новых обстоятельствах, появляются права человека (конечно же, подлинно социалистические, в отличие от извращенных буржуазных), появляются возможности, а не просто потребности, в самых разных сферах, появляются склонности, которые уже не сводятся к некоторым слепкам или проекциям коллективных состояний советского общества. Напротив, они локализуются вокруг личностной автономии и субъектности, и должны быть каким-то образом агрегированы и учтены в дальнейшем планировании жизни советского общества.

Этот масштабный контекст разворачивается и принимает форму в самых различных проявлениях публичного порядка, составляющих тот пласт, который может быть предметом анализа исторической семантики или исторической социологии понятий.

«Спортлото» как легализация нетрудовых доходов

Историческая социология не может быть социологией в собственном смысле слова, если она останавливается только на анализе смысловых структур. Для меня представляется наиболее важным соотнесение происходящих смысловых сдвигов, соотнесение структуры текстов, в которых мы наблюдаем развертывание этой символической революции, с определенными элементами социальной реальности, в частности, с институтами.

Уголок настольных игр в детском парке имени пионера-героя Вити Черевичкина в Ростове-на-Дону, 1 июня 1977 года. Владимир Вятки Фото: / РИА Новости

Приведу один пример, иллюстрирующий то, каким образом триумфальное шествие понятия личности соотносится с непонятийными структурами в жизни советского общества. Один из принципов, который повсеместно утверждался и никогда не опровергался во время существования советского общества — это принцип вознаграждения по труду. Нетрудовые доходы подвергались жесткому официальному остракизму в самых разных формах. Довольно неожиданно, что нетрудовые доходы легализуются в очень частной, необычной форме уже в 1970-м году: речь идет о лотерее «Спортлото». Что за принцип стоит за этим институтом? Это чистая случайность, которая привязана к личности, к индивиду, который не потратил ни грамма своего трудового пота, чтобы заработать или потерять какую-то сумму денег. Лотерея «Спортлото» была необъявленной легализацией самого принципа нетрудовых доходов, которая невозможна в том случае, если отсутствует понятие личности, спонтанной, индивидуально ориентированной, обладающей собственными вкусами и предпочтениями, отчасти противопоставленная большому трудовому народу. Понятия должны соотноситься с институтами для того, чтобы мы могли быть уверены, что правильно понимаем их смысл.

Трансформация административного подхода к анализу общества

Следующим выступил философ, историк понятий Николай Плотников, предложивший для обсуждения три пункта.

Пункт первый. Разработанный в книге метод исторической социологии понятий можно считать новым словом в исследовании понятий, структур мышления и публичного дискурса. В чем заключается эта новизна, если сопоставить книгу Бикбова с традиционной историей понятий в духе немецкого историка Козеллека? Понятия рассматриваются как некоторые индикаторы социальных изменений. В этом смысле мы анализируем понятия, чтобы исследовать социальные изменения, и они играют вспомогательную роль по отношению к изучению социальных процессов и явлений.

У Козеллека существует утверждение, что поскольку понятия организуют социальный опыт и мышление людей, то они выступают также в качестве их фактора, то есть в известном смысле направляют процессы социального мышления людей. Но именно то, как понятия становятся фактором социальных изменений, Козеллек почти не рассматривает — он, как историк, интересуется в первую очередь предметной, а не коммуникативной стороной понятий, т.е. тем, как понятия организуют общественный дискурс. Коммуникативную сторону понятий стали изучать в рамках фукианской традиции и социологии знания Бурдье, когда производство понятий начало рассматриваться как самостоятельная социальная практика. Зашла речь о том, что производство понятий — это и деятельность интеллектуалов, академической среды, которая взаимодействует каким-то образом с политической, публичной сферой, и тем самым организует дискурс власти, дискурс общества и самоутверждается за счет этого дискурсивного поля. Таким образом, мы рассматриваем историю понятий как некоторую форму практики интеллектуалов и академической среды.

То, что предложил в своей работе Александр, — это, с одной стороны, попытка соединения изучения понятий в духе Козеллека и социологического анализа связи практик, академических, властных, рассмотрение понятий как медиумов или реле, с помощью которых организуется дискурс власти, общества и интеллектуалов. Мне кажется, что это критическое направление исследования важно еще и тем, что оно выполнено не на предмете английских, французских, немецких интеллектуальных сред, но впервые сделано применительно к России, к советскому периоду, и показывает нам те дискурсивные структуры, которые организуют наше мышление даже сегодня.

Чтобы показать актуальность этой тематики, я хочу перейти ко второму пункту — к понятию личности и тому, как оно конструировалось в позднесоветский период. Александр уже показал нам аспекты организации политического и академического дискурса, которые переключаются с анализа народных масс на личность, и это происходит, действительно, в послевоенное время. С одной стороны, мы можем сказать, что государство начинает рассматривать в качестве субъектов членения и администрирования общества уже не макротела — массы, классы и т.п., — но более мелкие социальные единицы, такие как семья и личность.

Мы видим трансформацию административного подхода к анализу общества, который практикуется властным дискурсом, и изменение единицы властного захвата. Параллельно с этим развивается академический дискурс автономной, всесторонне развитой личности, который практикуется философами с конца пятидесятых — начала шестидесятых. Хочу обратить внимание на то, что административный и академический дискурсы здесь сходятся, и эта однородность создает пространство позднесоветской личности. И для того, и для другого дискурсов понятия автономии личности просто не существует. Есть представление о потребностях личности, которые каким-то образом организуются, возрастают, а задача власти заключается в том, чтобы найти механизмы улавливания и реализации этих потребностей.

Отдел парфюмерии в московском магазине "Будапешт", 1 июня 1984 года. Фото: В. Немировский / РИА Новости

Существует понятие досуга, некое пространство свободного времени, которое координируется и организуется государством. В «Философской энциклопедии» 1970 года читаем: «Личность не растворяется ни в одной из различных групп, но сохраняет известную автономию». В данном случае это просто постулирование нишевой системы существования человека, который распределен по неким нишам, и в каждой из них он сохраняет «известную» автономию (известную — в смысле до тех пор, пока КГБ не пришло и не разрушило эту автономию). В данном случае нет речи об автономии в кантовском смысле самозаконодательства разума ни в административном, ни в академическом дискурсе.

В этом плане также характерно понятие прав человека, о котором идет речь в официальном дискурсе: это право на труд, на досуг, право на потребности, а не право на свободу речи и передвижения. Интересно, что параллельно с этим дискурсом всесторонне развитой личности возникает правозащитный дискурс личности, который разрушает официальную структуру персоналистического дискурса и апеллирует к автономии в смысле нормативного самозаконодательства и правам человека. Перейду к последнему пункту. Одна из глав книги называется «Буржуазная личность при зрелом социализме». У меня есть вопрос относительно понятия буржуазного. Если это исследовательское понятие, то оно определяет буржуазность с сугубо марксистской точки зрения, как буржуазность потребления, экономических и культурных интересов, тем, что в России называют мещанством. Но это не буржуазность, скажем, в гегелевском смысле — Гегель определял буржуазное общество как реализующее правовую свободу личности. И этот момент буржуазности, который в марксизме был полностью редуцирован, как раз отсутствует в советской личности, которая стала личностью постсоветской и реализует себя в консюмеризме и культурном досуге, но не в вопросах свободы мысли и слова.

Следующим выступил публицист Александр Морозов.

Анализируя различные понятийные пары, Бикбов показывает парадоксальную вещь: когда в позднесоветскую эпоху понятие, которое в социальной системе должно сыграть значимую роль, начинает выдвигаться на передний план официального дискурса, тут же выясняется, что оно не обладает субъектностью. Получается ситуация, при которой у нас есть гигантское общество, постоянно функционирующее, но в нем невозможно найти субъекта. Бикбов показывает, что средний класс (понятие, подробно проанализированное в его книге) при переходе от советского к постсоветскому должен был оказаться локомотивом изменений, а на самом деле непрерывно перетолковывался в различных дискурсах и, с одной стороны, мыслился как активный и самостоятельный субъект изменений, но, с другой стороны, как объект государственной заботы. Поэтому одни писали, что средний класс нас спасет, он нас выведет к рынку, он является опорой демократии, а другие говорили, что малый и средний бизнес нуждается во внимании, заботе и опеке, и в конечном счете выяснялось, что средний класс вовсе и не является никаким субъектом истории. Александр проанализировал функционирование этого и других понятий и их пресуществление в социальные институты и практики. Это очень важно, потому что на наших глазах происходит институционализация некоторых вещей, для описания и понимания которых мы как раз пытаемся найти язык.

В буржуазность через быт

Далее из аудитории Александру Бикбову задали вопрос о том, почему он анализирует в первую очередь дискурс, а не сами социальные практики, развивавшиеся в разных странах схожим образом. Он ответил, что силовые отношения, связи, практики взаимодействия, которые имели место в разных обществах обсуждаемого периода, могут демонстрировать разные черты сходства. Однако, что не менее важно, возможности, связанные, например, с ростом производительности промышленных товаров, предназначенных для личного потребления, могут превратиться в социальный и политический факт только благодаря определенной работе языка. Грубо говоря, если вас никто не проинформировал об успехах химической промышленности, то вы не узнаете, что у вас есть возможность потребить новое акриловое волокно — это одна из тем шестидесятых годов, связанная, с одной стороны, с дискурсом всесторонне развитой личности, с другой — с развитием химической промышленности.

Туристы спортивного клуба Львовского завода имени Ленина, 1 июля 1973 года. Фото: Б. Криштул / РИА Новости

Важно, в каких понятиях перекодируются и находят свое проектное воплощение доязыковые, доречевые социальные отношения, и именно то, каким становится горизонт будущего, решается в этих едва только намечающихся возможностях и ограничениях языковых структур. То, как это будущее намечается в понятийной сети, то, каким образом выстраиваются отношения между возможными элементами, а также между тем прошлым, которое содержится в этих понятиях и груз которого они реактуализируют в текущих отношениях, — это ключевой вопрос. И именно поэтому мне показалось важным вернуться к понятию буржуазности именно в том историческом горизонте, который складывается в двадцатые-тридцатые годы. Это даже не философское марксистское определение буржуазного, это тот противоположный полюс публичных дебатов самого широкого спектра — политических, научных, газетных, литературных, — в которых определяется смысл социалистического проекта.

Социалистический быт — это быт, в котором преодолено все бытовое (имеется в виду риторика двадцатых-тридцатых годов), преодолен комфорт, преодолено стремление к мелочному наслаждению тишиной и покоем, преодолено намерение приобрести красивую вещь, бесполезную для строительства коммунизма и так далее. Буржуазный строй мысли не соотносит личных интересов с историческим процессом, буржуазные политические взгляды не признают основополагающего и эпического противостояния между буржуазией и пролетариатом, и в этом смысле то, что мы наблюдаем с конца пятидесятых и до начале восьмидесятых, — последовательный возврат того, что было табуировано в двадцатые-тридцатые годы, необъявленный возврат многих мотивов, которые в конечном счете приводят к частичному восстановлению симметрии между желающей, потребляющей, отдыхающей личностью и коллективом, которому ранее приписывались надзорные и регулирующие функции. Именно в этом смысл работы с понятиями — проанализировать, каким образом в них задается отношение к величинам, имеющим ценность и значение на протяжении относительно длинных периодов социальной динамики, но также посмотреть, как в них задается возможное будущее.

Понятийные структуры в качестве компромисса

Далее из аудитории прозвучало еще несколько вопросов и замечаний, на которые Александр Бикбов ответил совокупно, выделив круг проблем, связанных с соотношением понятий и реальности, а также «двоемыслием» советского общества и противостоянием официальному дискурсу.

Отражаются ли в реконструированных понятиях или в понятиях, прослеженных по достаточно специфическим источникам, те реалии, прежде всего политическое двоемыслие и эстетическая и бытовая двойственность, которая была свойственна организации советского общества, и в целом, в какой мере можно говорить, что историческая социология понятий позволяет что-то объяснить в плане социальной практики? Этот вопрос не возникает в контексте «Грамматики порядка», он ей предпослан и обсуждался уже Райнхартом Козеллеком, который выделяет в каждом понятии пространство опыта и горизонт будущего. Речь идет о том, что каждое исторически значимое понятие прикрепляется к истории общества в том, что оно пытается зафиксировать, осадить из социальных практик, сделать некое резюме происходящего в обществе в данный исторический период. Но другая часть того же самого понятия ориентирована, по мнению Козеллека, на будущее, он говорит о будущем потому, что его интересует, как понятие делает историю, но я полагаю, что можно расширить этот тезис и сказать о том, что оно ориентировано на горизонт возможного.

В своем исследовании я гораздо больше интересуюсь тем, каким образом понятия производят горизонт возможного и, с другой стороны, каким образом горизонт возможного и эти понятия конструируются. В этом контексте я готов принять упрек в том, что я сознательно ограничился понятийными структурами публичного порядка, то есть теми понятиями, которые занимают ключевое место в господствующем идейном строе. Это те понятия, которые позволяют организовать политический порядок и, конечно же, находятся в руках господствующих. Очевидно, что те практики, те двусмысленности, те ускользания, которые крайне характерны для советского общества прежде всего в позднесоветский период, — это реальность, которая находится в зазоре между понятиями публичного порядка и тем, что часто не имеет языка для выражения.

Застолье на районном празднике осени, Кишинев, 1 сентября 1978 года. Фото: Фред Гринберг / РИА Новости

Я привожу в книге только один пример — манифест Андрея Сахарова, который описывает социальную структуру советского общества. Это 1967 год, один из первых текстов неподцензурного характера, который Сахаров поначалу пытался опубликовать в центральной печати в качестве некой рефлексии о научном прогрессе и социализме в переходный период. Для меня крайне важным было обнаружить, что Сахаров, который сегодня воспринимается как икона инакомыслия, пользуется абсолютно официальной моделью социальной структуры общества. В его представлении советское общество состоит из рабочих, крестьян и прослойки интеллигенции, и только в сноске Сахаров отмечает, что ему кажется небеспочвенной идея некоторых западных теоретиков добавить к анализу социальной структуры класс номенклатуры.

Отсюда следует, что число источников, из которых заимствуется язык для перекодирования реальности, крайне ограничено. Поэтому двоемыслие, на которое указали слушатели, является проблемным и даже проблематизируемым официально в рамках советского публичного языка состоянием — например, в разговоре о недостатках, пережитках, недостаточной идейности и прочих издержках социалистического строительства. Но при этом если мы пытаемся найти некоторые альтернативные формы этого понятийного опыта, а уж тем более формы, в которых формулируется горизонт возможного, возможного выхода из этого двоемыслия, преодоления социалистического порядка и т.д., мы с большим трудом обнаружим некоторые конкурирующие, альтернативные модели, которые бы строились на принципиально иных структурных основаниях — и в том, что касается эстетики, и в том, что касается политики.

В этой связи крайне важно, что те понятийные структуры, которые формируются в позднесоветский период, являются компромиссными. Это основополагающая черта, основополагающая характеристика всей символической конструкции позднесоветского общества. В программах КПСС 1961-1968 годов, в документах съездов, резолюциях и транскриптах, в выступлениях официальных лиц, но точно также в социологических и психологических статьях, в литературных произведениях мы обнаруживаем, что в определение социалистического советского человека, всесторонне развитого, включаются некоторые смыслы, которые противоречат друг другу самым решительным образом. Но поскольку советская публичная речь в принципе ареволюционна, она не производит никаких разрывов с предшествующим периодом, из нее не вычищаются те смыслы, которые ассоциируются с прежним порядком, они остаются в виде полузасохших телец, которые соединяются странным образом с новыми, реформистскими представлениями и терминами.

Именно так в программе КПСС 1961 года можно обнаружить наличие с одной стороны бескомпромиссного коммунистического воспитания личности в коллективе, т.е. конструкцию тридцатых годов или даже более раннюю, отсылающую к революционному гуманизму, которая словно бы отменяется новым движением социального целого и политических структур, а с другой стороны ту самую всесторонне развитую личность, потребности которой реализуются не только духовно, но и экономически, потребительски и культурно.

Двоемыслие, о котором мы говорили, не является противопоставлением официального неофицальному, которое в неком очищенном от самого разного рода смешений виде присутствует в структуре советского общества. Напротив, тот же самый понятийный компромисс, то же самое двоемыслие как разновидность смешения присутствует и в культурных средах, и в повседневной жизни рабочих крупных советских предприятий, и в художественной практике неформальных художников, артистов и поэтов, о чем можно прочесть целый ряд мемуарных текстов, начиная с магнитофонных записок Ильи Кабакова о шестидесятых-семидесятых, показывающих, насколько компромиссной, неуверенной в своих противопоставлениях оказывается эта двойная жизнь. Пространство компромисса охватывает все общество и все понятийные сферы, не позволяя производить иного языка, помимо существующего, и в то же время позволяя его отрицать и отбрасывать как несерьезный и ненастоящий. Я думаю, что отчасти этот синдром ненастоящей реальности, связанной с ненастоящими словами, мы наблюдаем и сегодня.

Источник: rusplt.ru