Дача советских времен

Среди русских слов, не переводимых на другие языки, где-то между «vodka» и «sputnik» затесалось «исконно русское», по расхожему мнению, «datscha» («dacha»). Но, если быть точными, в своем непереводимом смысле слово это не столько русское, сколько советское.

Тяга к земле

«Дачи», т.е. выдачи земли Петра I, постепенно превратились в дачи – загородные жилища самой разной комфортности, куда выбирались летом из «неволи душных городов», что вполне вписывалось в европейскую практику конца XIX – начала XX века. Даже «не барским», а трудовым формам отдыха на земле до определенного времени можно найти аналогии. В Германии, например, были маленькие участки на городских окраинах – «шребергартены», названные в честь врача, агитировавшего за новые формы рекреации для особо истощенных городской жизнью. Это были целые колонии, где, однако, жить было нельзя, можно было только общаться с землей.

Можно, конечно, глубокомысленно порассуждать о неизжитой тяге к земле в традиционно аграрной стране в условиях насильственной коллективизации и индустриализации. Или поговорить о даче как о пространстве свободы (традиция, восходящая ко времени дворянских усадеб) – от города, от коммунального житья, от всевидящего ока власти. Можно представить дачу и местом самовыражения индивидуальности или даже иллюзией собственности. В конце концов – коммерческим проектом… Простая, казалось бы, история имеет и государственную составляющую: «агрорекреационный подкомплекс АПК крупного города». Для провинции же долгое время дача являлась незаменимым ресурсом выживания.

Государственное дело

Если в дореволюционной традиции дача – это прежде всего дом, то в советской традиции дача – это земля.

Во время войны земля давала возможностью выжить. Те, кто мог, перебрались жить за город и перешли, в большей или меньшей степени, на натуральное хозяйство. В городах под огороды осваивались пустоши. В памяти горожан, переживших голод, твердо осело: огород – спасение. После войны огороды на окраинах крупных городов были нормой. Московский горсовет в 1946-м говорил о 1,2 млн огородников в городе. В малых городах, с вечным советским дефицитом продовольствия, огород долго оставался неотъемлемой и необходимой частью быта. Проблемы не кончились с войной. После голода 1946–1947 годов предприятия начали переговоры с региональными и местными властями о земле, а рабочим по выходным предоставляли автобусы до мест «активного отдыха».

Государство не могло оставаться в стороне от этого процесса, который стремился выйти из-под контроля. В 1949 году появилось Постановление Совмина СССР № 807 «О коллективном и индивидуальном огородничестве и садоводстве рабочих и служащих», подписанное И. Сталиным.

«Учитывая большое значение развития огородничества и садоводства среди рабочих и служащих», Совет Министров требовал от органов власти и профсоюзов оказать помощь прежде всего в огородничестве, «обратив особое внимание на повышение урожайности овощных культур и картофеля»; а также найти ресурсы для выделения новых участков.

Рабочие и служащие наделялись не только землей, но и обязанностями по отношению к ней: «в течение первых трех лет полностью освоить личным трудом или трудом членов своих семей отводимые им земельные участки под сад и посадить фруктовые деревья и ягодные кустарники (крыжовник, малину, смородину и др.) в количестве, устанавливаемом городскими и поселковыми исполкомами. В случае невыполнения этого условия рабочий и служащий лишается права пользования земельным участком, выделенным ему под сад».

Со своей стороны власти обещали обеспечить посадочным материалом через специально создаваемые питомники, а также изготовить на местных предприятиях достаточное количество лопат, мотыг и граблей. На пригородных железных дорогах и местном речном транспорте появились сезонные (с 15 марта по 15 октября) проездные билеты.

Немного личного пространства

Вначале разрешали огородить только территорию всего садоводческого хозяйства в целом, а в 50-е годы стало возможным поставить индивидуальный забор: так советская дача приобрела привычный вид – «свое место» отделяется от мира, а дом объединяется с огородом и приусадебным хозяйством и на практике, и в сознании горожан.

Общий экономический смысл постепенно терялся, но личный сельскохозяйственный опыт копился, и даже новая проблема – что делать с урожаем? – не останавливала перед тяжелой работой на земле. Конечно, у поколения, пережившего войну, был слишком силен неосознанный страх перед возможным голодом. Но дача была еще и возможностью какой-то другой жизни. Ради этого многое можно было стерпеть.

Разрешение строить частные дома при Хрущеве привело к строительному буму. На семью из двух-трех человек рекомендовался дом в одну комнату, для 4–5 человек предполагалось 2–3 комнаты. Максимальное число комнат ограничивалось пятью на площади в 60 кв. метров и на одном этаже. Печи были запрещены, а против архитектурных излишеств жестоко боролись. За нарушение правил могли исключить из кооператива, а неположенные пристройки – снести.

Частной собственности при социализме не было, но двусмысленное понятие личной собственности возникло прежде всего в отношении дач. В загородных кооперативах земля выделялась бесплатно, постройки считались собственностью кооперативов, но обеспечивались энтузиазмом и изобретательностью владельцев. Попробуйте построить дом в отсутствие фондов на стройматериалы (т.е. купить – нельзя)!

В результате этой неявной борьбы за инициативу в дачном строительстве сложилось противоречивое отношение к даче как факту. В одном и том же номере журнала «Огонек» за 1959 год были помещены два материала. Один, под заголовком «Для себя, детей и внуков», – об идиллии дачной жизни: здесь старый московский металлург Прокопий Николаевич Раков, вся жизнь которого связана с заводом «Серп и Молот», «блаженствовал на даче с детьми и внуками». О чем свидетельствовали и фотографии: хозяева на балкончике дачи, юноша за книжкой на берегу речки, мальчик, пробующий варенье, только-только сваренное бабушкой; группа детей с удочками…

Другой – фельетон «Пауки»:
«…распознать двуногого паука трудно. Но внимательно вчитавшись в Брема, мы нашли сходные черты двуногого и членистоногого пауков. И тот и другой выбирают углы потемнее, не охотятся при ярком солнце, ткут свои паучьи гнезда и ловчие сети в норах и логовищах, ожидая лакомой добычи». Каждый из двуногих пауков пользовался служебным положением для получения или благоустройства дачи (строителю машины треста привозили перегной, автокраны треста сажали ему деревья, рабочие треста столярили, а метростроевец выстроил себе «персональное бетонное убежище»). Мало того: они использовали дачу как «источник личного обогащения» – кто-то сдавал жилье, у кого-то теща торговала куриными яйцами… Здесь пафос иной: «Дача – место для отдыха. И мы против того, чтобы дача становилась источником личного обогащения, превращая человека в паука-стяжателя».

Избранные дачники

Первые советские дачные поселки появились еще до войны – как особая привилегия. Дачи административного аппарата ЦК расположились в Бережках, Кратове, Мамонтовке, Сходне, Быково-Удельной, Усове, Успенском, Серебряном Бору и Кунцеве. Содержание их (сюда входили и дешевые столовые, автобусы, прачечные, медобслуживание) к концу 40-х годов обходилось в сумму около 5 млн рублей в год, в основном – из государственной казны. Дотации составляли от 70 до 90%. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, вспоминала о вельможной жизни на дорогих дачах с огромными библиотеками «старых вождей» – Молотова, Ворошилова, Кагановича, Микояна. К привилегиям, правда, прилагались и привидения: часто дача переходила по наследству от репрессированных. Молотов жил на бывшей даче Ягоды, Жданов – на бывшей даче Радзутака, Берия – Власа Чубаря. Каждый устраивал жизнь по себе: когда Хрущев въехал на дачу Молотова, он уничтожил розы и все засадил кукурузой.

Из творческих поселков стало знаменито Переделкино. Построено оно было в 1936 году. А в 1938-м в письме к сестре Пастернак рассказывал: «Я продолжаю жить тут один в большом двухэтажном, плохо построенном доме (три года, как он построен, а уже гниет и проваливается), в сыром лесу, где с пяти часов темнеет и ночью далеко не весело, только потому, что неизбежный при этом обиход (в отношении отапливания, уборки, стряпни и прочего) напоминает мне 19-й и 20-й годы, последнее по счету время, проведенное вместе с вами и родителями». Дача славилась своим картофельным полем. Соседи вспоминали, как каждый день после утренней работы за письменным столом Пастернак выходил на работу в огороде.

Газ и воду провели только в 1954 году: «Зимой был ремонт дачного дома, который мы арендуем у Литфонда. Он переделан и превращен во дворец. Водопровод, ванна, газ, три новые комнаты. Мне неловко в этих помещениях, это не по чину мне, мне стыдно стен огромного моего кабинета с паркетным полом и центральным отоплением».

Именно наличие писательских дач способствовало появлению нового дачного мифа. Андрей Битов представил его в рассказе 1963 года «Жизнь в ветреную погоду». Герой его, писатель, приезжает на двухэтажную дачу с разросшимся садом – и несмотря на то что дача «все еще недостроенная, уже начала ветшать», он вступает в некое иное измерение, которое определяется словами: свобода, неторопливое время, доступность пространства… От непривычности такой жизни герой никак не может приступить к работе: «Время было неподвижно, а дни уходили». Сначала это раздражало, а потом осознавалось как счастье. «Сергею казалось, что это тот самый мир и покой, который он будет вспоминать всю свою жизнь, – ведь жизнь неизвестно как еще может повернуться».

Вот это и есть феномен «dacha»: место без привычной городской беготни – лучшее место для отдыха.

Источник: rustur.ru