Писательский поселок Переделкино

Однажды старший товарищ расшаркался с дамой за восемьдесят. Шепотом отчитавшись секунду спустя:

— Эстер Давыдовна. Вдова Катаева. Как держится, походка Улановой…

Я оглянулся вслед. Крепко удивившись — самого Валентина Катаева, большого писателя, не было на этом свете давным-давно.

В писательском поселке Переделкино вполне себе жизнь. Только «настоящих» писателей почти не осталось: совсем слаб 85-летний Фазиль Искандер; Евгений Евтушенко заглядывает из Америки летом, превратив старый дом в прижизненный музей; живут вдовы Андрея Вознесенского и Булата Окуджавы.

Я заглянул в гости к Александру Нилину, старому товарищу. Он и сам писатель, и родился в писательской семье. Дружил Александр Павлович с потрясающими людьми прошлого века — от Шпаликова до Высоцкого. Только ему доверил записывать воспоминания Эдуард Стрельцов.

70 лет Нилина прожиты здесь, в Переделкино. О поселке и его обитателях уже издал когда-то книжку «Зимняя дача». Сейчас готовит новую — «Поверх заборов». Выйдет к осени. Лучшего экскурсовода в Переделкино не найти.

Александр Нилин. Фото: Юрий Голышак

Писательские дачи как принадлежали государству, так и принадлежат. Переходят от литератора к литератору. До недавних пор жил Нилин в доме Анатолия Рыбакова. Дом сгорел, и переехал Александр Павлович в избушку умерших Семёна Липкина и Инны Лиснянской.

Прохаживались мы по поселку целый день. Это было здорово.

Тенями всплывали в разговоре имена вчерашнего, с мемориальных досок: Фадеев, Бабель, Кассиль, Светлов, Чуковский, Пастернак, Рождественский, Окуджава…

— Гроссмейстер Фурман, тренировавший Карпова, гулял с девушкой. «Сеня, что же вы мне ничего не расскажете?!» — удивлялась она. — «Так задавайте вопросы…».

Мы дошли до улицы Павленко, и я начал задавать.

Вот мелькнул дом Андрея Вознесенского. Следующий — дом Пастернака. У этого забора остановились.

— Молодой Вознесенский напросился на разговор к Пастернаку. Так особенно ему запомнилась дырка на локте старой кофты Пастернака. Вы Бориса Леонидовича видели чаще. Наверняка тоже многое помните.

— Помню, как учился водить машину, и чуть его не задавил. Он шел в плаще, задумавшись. И я замечтался. Мать схватила за руку: «Ты чуть не задавил Пастернака! Смотри на дорогу!» А переехал бы — и не было бы у Бориса Леонидовича последующих неприятностей. Нобелевской премии не было бы. А я бы получил славу Герострата.
Я дружил с его сыном Лёней. Обычно копались в гараже с его мотоциклом, красной «Явой». Чуковский разыграл бы целую сцену, что-то изобразил… У Пастернака такой фантазии не было. Спускался с крыльца: «Здравствуйте» — и больше ничего.

В поселке было два механика, оба мои приятели — Женя, внук Корнея Чуковского, и Лёня. Только Женя был все время грязный — подчеркивая, что разбирается в машинах. А Лёня с белыми манжетами, в полотняных брючках.

— Как сложилась судьба?

— Рано умер, года в 42. Похоронен в той же могиле, что отец, на кладбище в Переделкино. Сохранилась записка Пастернака — он благодарит мою маму, что Лёню с няней привезли на машине. Еще до войны. Машины были редкостью.

— У вашего отца была?

— Да, «эмка». М-1. У Пастернака не было.

— На участке Пастернака картофельная грядка. Хоть в доме музей.

— Всю жизнь у него были картофельные поля до самого крыльца. Знаменитый снимок — Пастернак стоит с лопатой на фоне этой грядки. После войны жрать нечего, кто-то корову купил. А картофель был у всех. Смешно, но дом Пастернака граничит с участком Фадеева. Сходятся в лесу.

Противоположная сторона улицы застроена, а прежде было колхозное поле. Сроду на нем ничего не росло, называли «Неясная поляна». Пастернак через него ходил на реку.

Борис Пастернак. Фото из досье ИТАР-ТАСС

— Здесь ключи бьют.

— На озеро, где бьют ключи, мало кто ходил. И все равно каждое воскресенье кто-то тонул. С реки и пошел писательский поселок. В 34-м году Горький на карте узрел, что рядом река Сетунь: «Какое хорошее место. Писатели будут жить около воды, проходящие корабли будут всех подтягивать». Он слышал, что в XIV веке Сетунь была судоходной рекой. А сейчас она как ручей. Пойдемте на улицу Серафимовича.

Улица Серафимовича — точно напротив, дорогу перейти. Вот дача Корнея Чуковского. Когда-то я приехал в соседнюю Баковку, на базу футбольного «Локомотива». После — время позволяло — заглянул в музей Чуковского. Показалось, приняли меня здесь за черного риэлтора. Хромая собака изловчилась укусить за лодыжку. Я вспомнил: «А за нею раки на хромой собаке».

Нынче все было спокойнее. Собака, должно быть, околела. На участке веселилась экскурсия юниоров. Я наткнулся глазами на елку, со всех сторон увешанную башмачками.

— В этом доме ребенком я бывал постоянно, — улыбнулся воспоминаниям Нилин. — Дружил с внуком Корнея Ивановича. Целые дни проводил. Где сейчас библиотека, был подвал. Мы детьми там курили. Корней как-то выловил нас у ворот: «Ребята, надо завязывать с курением и матерщиной. Был у меня товарищ, писатель Гайдар. Написал „Тимур и его команда“. Давайте же отныне называться „гайдаровцы“, и будет у нас час труда»?»

— Подписались?

— Корней указал на лежащее дерево: «Распилим?» Ну, распилили. А дальше опять началась матерщина и курение. Снова собирались в подвале. А библиотека — это реванш Корнея за ту педагогическую неудачу…

К стене дома Чуковского приставлена лестница.

— По этой лестнице мы забирались наверх! — оживился Нилин. — Там замечательный чердак. С каждым углом что-то связано. Вот здесь, например, жила очень красивая девушка Марина, сторож. Корней рано ложился, в 9 вечера. У него была бессонница, ему на ночь надо было читать. Пока внук усыплял деда, мы на кухне целовались с Мариной. Проникал я в дом через ванную. В глубине двора, у леса, Корней разводил знаменитый костер. Выходили на тропинку окна Лиды, дочери. Одно время в этой комнате жил Солженицын.

— Гараж появился тогда же?

— Ну да. Ночами мы на руках выкатывали «Победу» Корнея и ехали в Москву. Потом Корней купил автомобиль дороже. Пришел к моему отцу: «Хочу купить ЗИМ. У тебя есть 45 тысяч?» — «Есть…» Пошел и купил.

— Так легко?

— ЗИМ дорогой, кому он нужен. Но сам Корней за рулем не ездил, был далек от механики. По телефону-то с трудом говорил. С того времени здесь почти не бывал. Хоть на этих участках прошло детство. От нашего дома к Корнею через лес шла тропинка. Заборов не было. Вообще, Чуковского помню лет с двух. Вместе были в Ташкенте, в эвакуации. В 43-м году переезжаем в Переделкино — Корней снова рядом. Ощущение, что он был всегда. И всегда старый. Сохранилась расписка — обязуется первый экземпляр «Бибигона» подарить именно мне. Тот мне очень нравился, потому что действие происходит на их участке. Никакого индюка, конечно, не существовало, но все равно много знакомого. «Бибигона» запретили, не вышел — а расписка уцелела.

— Семья была удивительная?

— Никто сейчас не помнит Марию Борисовну, жену Корнея. А я помню очень хорошо. В нее был влюблен Маяковский, Корней спустил его с лестницы…

— Настолько могучий?

— Крепче Маяковского. Тот был скорее декоративный. Большой, но не спортсмен. При общей внушительности — без настоящей силы. А многие, вроде Чуковского, гребли, занимались спортом.

Фото: Юрий Голышак

Мы вышли за калитку.

— Ее, улицу Серафимовича, звали «Аллея классиков». Кто здесь только не жил. Катаев, Кассиль, Светлов… Да и сам Серафимович. Я его помню, хотя он никуда не выходил и ничего не соображал. Вот, кстати, дача Кассиля. Он страшно увлекался футболом. В 70-м году собирался в Мексику на чемпионат мира. Кто-то из врачей сказал: «Там жаркое лето. Лучше остаться дома». А в Москве было так же жарко, как в Мексике. Кассиль смотрел финальный матч по телевизору — и умер в перерыве. Так и не узнав, как сыграла Бразилия с Италией. Недавно заглянул в энциклопедию — ему не было и шестидесяти! А все вокруг выглядели гораздо солиднее, чем я сейчас. Им было по 50 лет — в костюмах, галстуках, у всякого был шофёр… На этой самой даче Кассиля Симонов в 41-м написал «Жди меня».

— Своего дома не было?

— В 42-м году погиб Евгений Петров, автор «12 стульев». Его семье оставили первый этаж дачи, а второй передали Симонову. Но прожил недолго. Симонов был умнее многих, понял — пока есть деньги, надо купить свою дачу. Зачем платить за аренду? В 47-м купил дом у другого известного писателя, Фёдора Гладкова, чуть в стороне от Переделкино.

— С Симоновым были знакомы?

— Знал его приемного сына Толю Серова. Был невероятно похож на настоящего отца, легендарного летчика Серова. Позже отсидел в колонии, приехал в город Серов. Всякий его узнавал — вылитый памятник отцу с площади!

Помню, как первый раз увидел Симонова — он стоял в офицерских бриджах и обтирался снегом. Если учесть, что умер он как раз от легких, думаю, не стоило этого делать.

С его пасынком устраивали игру: шофер задавил маму товарища Сталина. Шофером были по очереди. Товарищ Сталин вызывает его, отчитывает — тот отвечает: «Я ехал осторожно». Очень увлекательно. Однажды Константин Михайлович это увидел и ужаснулся: «Нашли время». А вот еще интересная дача. Сфотографируйте балкон, история будет про него.

— Жду с нетерпением.

— Жили здесь братья Тур. Однажды разразились пьесой — в Москве живут в одном доме знаменитый и сильно поддающий поэт и какая-то тетя, которая о нем пишет книгу. Вскоре он умирает и ночами является на балконе. Всему нашему поселку было понятно, откуда взялся сюжет — соседом братьев Тур был знаменитый Михаил Светлов. Который крепко выпивал и время от времени, шатаясь, мелькал на балконе.

— Прекрасная история. Где-то в Переделкино повесился другой уникальный человек, сценарист и поэт Геннадий Шпаликов.

— Это случилось в доме творчества. Пройдем садиком, покажу этот флигель.

Фото: Юрий Голышак

Мы отыскали в зарослях тропинку, прошли мимо озера.

— Вот зеленый домик. Флигель на втором этаже. Чтоб увидеть, надо залезть в крапиву. Готовы?

Я полез. Оно того стоило — даже энциклопедии не в силах уточнить, где именно случилась трагедия в ноябре 74-го. Но помнят старые товарищи.

— Во время войны именно в этом доме жили Андрей Тарковский с мамой. Миша Рощин снимал здесь комнату. Здесь был единственный телефон.

— Так почему Шпаликов повесился?

— Я часто пытался представить себе тот вечер. Днем Шпаликов был на открытии памятника Ромму. Хотел сказать речь, но ему не дали. Потому что был выпивши.

— Стало обидно?

— Не думаю. Он занял у Гриши Горина денег на портвейн. Вообще, такие решения принимаются спонтанно. Отложишь на пять минут — может, ничего и не случится. Вот представьте: осень, темно, низкий потолок, денег нет… Да и вообще — не клеится. Что-то платили в авторских правах за исполнение песен, но их у Шпаликова не миллион, как у Ошанина. Утром Генка не вышел. Поставили лестницу. Все боялись смотреть. Решился Гриша Горин, он все-таки врач. Поднялся, посмотрел: «Гриша повесился». Все испугались еще сильнее…

— Виделись незадолго до смерти?

— Той же осенью. Пришел ко мне в московскую квартиру с бутылкой «Гамзы»: «Сейчас напишу стихотворение для журнала „Эстрада и цирк“, я обещал вдове Енгибарова. И сразу выпьем». Сел за машинку, посидел минуту молча. Повернулся ко мне: «Нет, давай все-таки выпьем». Выпили, история за историей… Так и не написал. 
Недавно Толя Найман сказал интересную вещь: «Гена писал, как хотел. И какой он есть. А Вознесенский что-то из себя строил — и гением считается он». Вообще-то у нас было много смешных историй.

— Хоть одну!

— Я какое-то время жил в новосибирском Академгородке, не пил, тихо занимался учеными. Тут приезжает Гена и его жена Инна Гулая. Кажется, показывали фильм «Долгая и счастливая жизнь». Потом выступали. Я как чувствовал, что мне б обойти это мероприятие. Потому что оздоровительная программа полетит к черту. Но не выдержал. И началось: поехали к каким-то физикам на пельмени… Наутро — телевидение. Прямая трансляция. Выпили и перед ней. Гена нес такое, что ведущий сидел бледный. Потом подошел к Шпаликову и шепотом: «Как гражданин я вашей смелостью восхищаюсь!» Закончился день на окраине Новосибирска у какой-то редакторши. Генка заснул, редакторша тоже, а мы с Инной проговорили всю ночь. Шпаликов проснулся: «Надо что-то купить к завтраку. Для девочек».

Вышли из подъезда, идем — ну, чистые Черёмушки. Все серое, одинаковые дома. Взяли бутылку. Тут Генка вносит предложение: «Давай выпьем здесь. Поправим настроение. А вторую возьмем девушкам». Тут меня словно током ударило: «А ты помнишь номер дома?» — «Нет. И улицу не помню. А фамилию просто не знаю». Момент ужаса — мне вечером улетать в Москву! Генка поморщился: «Ты все хочешь испортить. Давай и вторую выпьем? У меня осталась трешка, девушкам что-то купим».

— Выпили?

— И выпили, и подъезд сам собой нашелся. Я к чему это говорю?

— К чему?

— У Шпаликова до поры все складывалось волшебным образом. Но когда-то эти вещи кончаются. Вернулись в гостиницу — приглашает академик Будкер. В институт каких-то физических проблем. Выпивка, дурацкие разговоры, Шпаликов сразу перешел с академиком на «ты»…

Геннадий Шпаликов. Фото: wikipedia

— Академик был серьезный?

— Котировался выше Курчатова. Работали они вместе. Тот больше организатор, а Будкер — теоретик, великий человек. Сунул нам какой-то альбом с фотографиями, хоть мы отпихивали. Там на первой же карточке наш академик чокается шампанским с де Голлем. Чудесно сидим. Я решил, что у академика наверняка есть самолет — на нем и улетим в Москву. Что волноваться.

А дальше — моменты помутнения. Очнулся — ресторан, Инна плачет, Гена держит красную десятку. Официантка несет бутылку водки. Потом машина академика перевезла мои вещи в аэропорт. В самолете кто-то трогает мое плечо: «Прилетели». Небо в иллюминаторе какое-то удивительное — оно и синее, и желтое. Наверное, вечер. Говорю: «Еще светло. Сейчас пойдем в ресторан ВТО. Инна, дашь десять рублей?» А оказалось, утро. Гена взял бутылку коньяка, и мы поехали к нему домой. Причем не на улицу Горького, где сейчас его мемориальная доска. Там квартира дяди Шпаликова, Гена и не бывал в ней. Жил на Профсоюзной. А вот мы дошли до дачи Славки Голованова, известного журналиста. Мы вместе работали в журнале «Обозреватель».

— Скончался он как-то внезапно.

— У него в этом доме была жуткая лестница на второй этаж. Я все время говорил: «Славка, у тебя можно ссыпаться даже трезвому». — «А я пью внизу, мне это не грозит…» Но все-таки однажды упал.

— Что вас особенно поразило внутри какого-то дома Переделкино?

— Я был поражен, увидев после войны у Катаева на унитазе круг, оклеенный клеенкой. Еще и крышка с клеенкой!

— Канализации не было?

— Нет. У каждого на участке выкопана яма и сверху сортир. Самым главным человеком поселка был Ваня Котиков, говночист. Он же был водопроводчиком. Жил лучше писателей, от каждого получал в лапу. Шел из шалмана, а жена сзади: «Ваня, ты живешь, ни о чем не думая! Как писатель!» И вдруг в 54-м появился водопровод. Ваня с горя умер.

— У вас одна история прекраснее другой. Фадеев застрелился тоже где-то на «Аллее классиков»?

— Нет, сейчас мы поедем на эту улицу. Она в Переделкино считалась главной, а теперь посередине поставили глухой забор и шлагбаум. Мало что увидишь. Была мысль снять фильм о Переделкино. Чтоб все понять, достаточно знать историю этой улицы.

Старого большевика Льва Каменева отовсюду выгнали, он был директором издательства «Академия». Ему сделали здесь дачу, как сейчас говорят, «улучшенной планировки». Комнат на восемь. Надо было въезжать, но тут умер Горький. Заступиться за Каменева стало некому — и Сталин с ним быстро разобрался. Из дачи сделали первый Дом творчества.

Один жилец выбыл. В соседнем доме жил Бабель. Его арестовали, дом занял Вишневский. Умер в 50-м, и улицу назвали в его честь. Не в честь же Бабеля называть. Притом что здесь жил писательский министр Фадеев. Даже у него не было забора. Хотя был ЗИС с шофером.

Для меня эта улица самая близкая. На углу магазинчик, который назывался «Писательский». Директором его был папа футболиста Воронина. Валерка годы спустя об этом рассказал — я очень удивился…

— Из дачи Фадеева сделали музей?

— Нет. Не сделаешь же музей всем. Туда въехал писатель Смеляков. В дом знаменитого Погодина, написавшего «Человека с ружьем», въехал Игорь Волгин. Уверяет, что ему теперь ночами мерещится человек с ружьем. Погодин считался невероятно богатым, всюду шли пьесы. Пастернак говорил: «Я ж не Погодин, для меня 15 рублей — деньги!» Рассказывали: Погодин, прежде чем купить что-то в комиссионке, узнавал, в скольких театрах идет пьеса. Звонил в управление авторских прав. Узнал, что пьеса идет не в пятистах театрах, а в трехстах. Нет, говорил, сейчас у меня таких денег нет.

— Кому особенно повезло с предшественником?

— У Константина Федина был деревянный дом, сгоревший в 47-м. Хорошо помню этот пожар. Все выносили вещи, помогали — и только сосед Вишневский сидел в полосатой пижаме и смотрел на огонь. Как настоящий драматург. Федину выстроили новую, а когда стал начальником, в ней даже сделали маленький лифт на второй этаж. Годы спустя хозяином этой дачи стал Андрей Вознесенский. С большим удовольствием лифтом пользовался.

— А вы въехали в дом Анатолия Рыбакова. Автора «Бронзовой птицы» и «Детей Арбата».

— Сгорел этот дом, соседские дети баловались спичками. Очень жалко, дом был с аурой. Рыбаков из двух комнат сделал кабинет, поставил себе кушетку. Я ее тоже очень любил. Погибла библиотека в 6 тысяч томов. Эта комната закрывалась, как отсек подводной лодки. Было удобно — жена у меня служащая, а я до пяти не сплю. Отсек задраивается, я на веранде у телевизора мечтаю, как вырасту большим. Никому не мешаю. Весь дом Анатолием Наумовичем продуман.

Но ему Переделкино надоело. Получил квартиру в доме на набережной, окнами на Кремль. Потом вообще уехал в Америку. Денег у него было достаточно, чтоб купить крошечную квартирку на Манхэттене. В Россию не планировал возвращаться.

— Но вернулся?

— Вбил в голову, что получит Нобелевскую премию за «Детей Арбата». Тираж «Дружбы народов», где печатался роман, вырос до полутора миллионов. А за Нобелевской надо ехать с родины. Последнее свое лето прожил в Переделкино, думая, что вот-вот вызовут. Никто его, конечно, не вызвал.

— Отец ваш был среди первых жильцов поселка?

— Мой отец и его приятель-журналист, оба еще никто, жили здесь в доме творчества. Неподалеку дача Бориса Пильняка. Его замели — и в дом въехали два наркома. Вскоре забрали и их. Отец с товарищем взяли да перебрались в пустующий дом. Сошло с рук! Правда, приятеля убили в финскую компанию, а отец прожил в этом доме всю жизнь.

— Невероятно.

— Но он и получил за первую часть «Большой жизни» Сталинскую премию. Вошел в круг знаменитых писателей. Просто так здесь никому ничего не давали. Дача шла следом за орденом Ленина.

У первого жильца бывшего нашего дома, Пильняка, был роман с Ахматовой. Привозил в Переделкино Анну Андреевна, относительно молодую даму. А она в стихотворении проболталась: «Тут ландышевый клин…» Как раз про наш участок!

— Как здорово.

— Вокруг Переделкино много историй. Всем писателям, кроме Катаева, очень мешало, что низко летают самолеты. Как-то приехал Ельцин — и к нему кинулся писатель Тверской, который вообще ничего не читал. И тем более — ничего не писал. Только выдавал талоны в магазин. Его так и звали — «мсье Талон». «Борис Николаевич, неудобно, низко летают…» — «Да-да, разберусь». На какое-то время пришло затишье. Скорее всего, потому, что не стало керосина, а вовсе не из-за Ельцина. Потом стали летать снова — и писатели качали головами: «Ослабла власть». А вот мой сосед по улице Довженко — дом Евтушенко.

Поэт Евгений Евтушенко на открытии музея-галереи в Переделкино.Фото: Евгений Волчков/ИТАР-ТАСС

— Теперь здесь музей. Побывали?

— Нет. Вообще-то с Женей мы познакомились в 58-м году, в Коктебеле. Он мне чрезвычайно понравился. Рассказывал, как ходил к Пастернаку, тот прочитал стихотворение. Жене понравилась строчка: «Сколько надо отваги, чтоб играть на века. Как играют овраги, как играет река…» Воскликнул: «Вот это — гениально!» Пастернак на него взглянул: «Женя, тут все гениально».

Чтоб снять фильм о Переделкино, надо брать старую хронику. Настоящая жизнь здесь закончилась с концом Советской власти. Поселок писателей потерял смысл — почему не иметь своего дома? Зачем тратиться на аренду? Но почему-то это противоестественное образование прижилось. Писателям нравилось жить рядом. Может, потому, что на миру и смерть красна.

— Какого разрушенного дома, кроме собственного, вам сегодня особенно в этом поселке не хватает?

— Мне не хватает людей, а не домов. Мы с вами гуляли целый день — и не встретили ни одного знакомого. Что противоестественно. Те люди гуляли по поселку. Все были известными. Много говорить было нельзя, но говорили все равно много и громко. Все были знакомы, всех связывали сложные отношения. Каждый знал цену Пастернаку, но знал и другое: никогда Пастернак Сталинскую премию не получит. Может, он и лучше — но, говоря газетным языком, вне штата.

— Вы писали книжку со Стрельцовым. Общались с Высоцким. Я вам завидую.

— Почему-то сейчас вспомнил папу Высоцкого. Очень смешной человек, полковник. На поминках после похорон сына сидел с Золотухиным. Поддел краба вилкой и произнес: «Должен тебе сказать, дорогой Валерка, что я с удовольствием слушал твою речь! Умница, молодец!»

Я помню Володю, который в театре Пушкина играл восьмую пару сапог. Время спустя заглянул к Любимову на Таганку. Тут в кабинет вошел Высоцкий. Что-то взял со стола — а мне кивнул: «Здорово». Было понятно — вот теперь он занимает большое положение.

Фото: Владимир Высоцкий. Фото: theplace.ru

— Он действительно был человеком невероятной физической силы?

— На Таганке вошел в роли Коли Губенко, который занимался в цирковом училище. Трюки выполнял, как акробат. Высоцкий проделал огромную работу, чтоб соответствовать. Делал «крокодила». Последний раз встретились в сортире Дома кино. Спрашивает: «Шура, ты сейчас пьешь?» — «Не особо». — «Знаешь, только не начинай сразу помногу. Я тебе говорю по опыту». — «Володя, у меня опыт приблизительно такой же…»

Источник: strana.ru