У Калининграда своя геометрия и свое ощущение пространства

Кениг – это осовеченный немец, который говорит по-русски с запинками и легким акцентом. Как всякий мигрант, он слегка не к месту, невпопад и не по погоде. Так невозмутимый ирландец в праздничном килте сидит в тринадцатом ряду партера грузинской оперы. И этот самый тринадцатый ряд всю премьеру отнимает у сцены внимания публики. Прелесть города в его очевидной нездешности. И в этом его неповторимость.

У Калининграда своя геометрия и свое ощущение пространства. Параллельные линии здесь неоднократно пересекаются. Любимая местная забава – издание красивых альбомов с параллельными фотографиями на разворотах. Слева сепийное изображение рядовых понедельников немецкого города на окраине Кенигсберга, быт и экстерьер которого создавался веками и на века. Вот на первой фотографии строгого вида дама в тесном платье и широкой шляпке. В одной руке у нее небольшой чемодан, в другой – рука маленького сына, упитанного мальчика в шортах и детском кепи. На заднем плане виднеются часы железнодорожного вокзала. То ли едва приехали, то ли вот-вот отправятся в путь. Справа разворота – некрасивая пустота бетонных построек, наспех возведенных советскими строителями, чтобы залатать дыры на полотне улиц, скрыть синяки и подтеки на теле города, пережившего войну. Строго по корешку альбома демаркатором прошлого и настоящего проходит несколько военных лет. Законченный рисунок прошлого на левых страницах неизменно побеждает неустроенность настоящего и неопределнность будущего. «Умел немец строить!» – с горечью заключает листатель, просмотрев альбом наискосок, и отправляется в город на поиски того самого законченного прошлого, легкого готического флера, который задержался в городском воздухе. Так поутру задерживается в спальне запах духов какой-нибудь фройляйн, когда сама она давно уже сбежала, не сказав ни слова. Теперь в спальне тихо и светло, и никто не расскажет, зачем приходила и куда ушла та фройляйн, что ночевала здесь.



Немирович-Данченко Германии в Кенигбсерге не нашел. Отвлекали грязь, вонь, изобилие евреев и русских на улицах. Великий режиссер так и написал: «Более противного места в Германии не знаю. На рубеже двух государств Кенигсберг успел соединить у себя пороки того и другого, не усвоив их достоинств». Еще раньше город решительно не понравился Фонвизину. Правда, по другой причине: того раздражало большое количество немцев. У всех приграничных городов похожая судьба: они не такие чистокровные и не такие дисциплинированные как те, что ближе к сердцевине государства. Оттого порты и пристани чаще ругают. И любят тоже чаще.

После второй мировой судьба Кенигсберга сделала кульбит, о чем и рассказывают все развороты городских альбомов. Город проиграли. Кенигсберг подошел к концу. Победители вытесняли побежденных из покалеченного пространства. Начали со смены уличных табличек. Чтобы сделать город своим, надо стереть ему память. И если имя – это судьба, то нет лучшего способа изменить линии жизни на ладонях города, чем переименовать его улицы. Едва переселенцы попрятали чемоданы под кровати, как тут же принялись писать гневные письма в адрес коммунальщиков с требованием поменять к чертовой матери эти непонятные уличные таблички. Что за Гайдн и какой еще Глюк! Почему советский человек должен ходить по улицам с такими странными названиями? Те, кто понимал, за что этот самый Глюк был удостоен таких почестей, недоумевали, почему именно Глюк. У нас и своих композиторов столько, что можно назвать все улицы города именами одних лишь композиторов. Долой Глюка! Пусть на табличке будет наш! Причем с фамилией поприличнее.



Улицы переименовывали стремительно, находя ближайший отечественный эквивалент немецкому названию. Так, Гетештрассе стала улицей Пушкина, а Штраусштрассе – улицей Римского-Корсакова. Площадь Победы наложилась на площадь Гитлера. На месте балагана Восточной ярмарки вырос Собор Христа Спасителя. Не забыли и про городскую гордость – реку Прегель, которая стала речкой Преголей. А вот улицу Вагнера не тронули: имя великого композитора осталось на табличке. Остались в городе и Брамс, и Каштановая аллея и многие другие названия, одобренные советской цензурой.

Прежние жильцы съехали, не задерживаясь. Наступили пятидесятые – пора затянувшегося новоселья. Советский человек, человек без связи с новым местом, но с полученным из центра планом-графиком светлого будущего, строил новый город на пустырях прежнего. Основные принципы первых архитекторов Калининграда: широко и прямо. И чтобы не как у немецких бюргеров с их захламленным мещанским бытом, кукушкой в часах и кривыми тесными улицами. Калининградская правда заразительно захлебывалась от радости: «Новостройки Житомирской обступили руины Королевского замка». Строительство кинотеатра «Россия» сопровождалось самодовольным одобрением: «Красива наша «Россия». Красивые панели, мозаичные полы, полистирольные плитки и другие строительные материалы нашли здесь широкое применение».



С руинами Королевского замка тянули до последнего. Немцы поставили его на кон и потеряли. Война раскрошила замок в труху, не моргнув. Сперва королевские руины хотели сохранить как символ отказа от войны. В голову архитекторам приходили по-советски размашистые планы. Над поверженными башнями будет реять гигантский откормленный голубь мира. Хотели вернуться и к уже порядком затасканному символу женщины-матери с ребенком, которая торжественно выходила бы из руин, как Афродита из морской пены, и несла в мир истину, добро и красоту. Но в 1967 году, несмотря на протесты, развалины замка были взорваны. Даже робко протестующая Фурцева не смогла спасти остатки замка. Теперь на том месте стоит Дворец Советов – бессмысленное безмолвное здание. Еще один бетонный пластырь, прикрывающий брешь в городском плане и сознании советской администрации. Дом Советов, в народе – «Голова робота», числится в недостроях до сих пор. Нынешняя власть снова подумывает снести построенное и возвести на его месте что-нибудь другое. Например, построить замок, похожий на Королевский. Но пока сомневается.

Сегодня в городе октябрь. По порядку наступил понедельник. За остатками оборонительной крепостной стены, на куче песка играют мальчшики. Нацепив на себя коробки из-под телевизоров с дырками для рук и нарисованными красным фломастером кривоватыми крестами, они играют в рыцарей Тевтонского ордена. У каждого в руке по палке-мечу. Мимо ползают пенсионерки с авоськами, домохозяйки с колясками, а у остатков оборонительной стены сражаются рыцари. Самый обычный день в Калининграде.



Повсюду расклеены афиши грядущих событий: в город с запада едет Лара Фабиан, с востока – Сергей Пенкин. Плакат с суровыми лицами участников группы «Любэ» висит на заборе у готической кирхи королевы Луизы. Сегодня вечером в городской филармонии, расположившейся в кирхе Святого семейства, поют романсы Есенина. В холодном готическом зале под аккомпанемент фортепьяно и органа:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Пенсионерки на зрительских сидушках тихонько вытирают слезы, успевая заметить друг дружке, что с последнего концерта солист филармонии успел проколоть ухо и постричься. Довольные, все расходятся по домам.


Город набоковских расцветок и паркового настроения. Едва оказавшись в Калининграде, подмечаешь, как легок здесь воздух. Чистый солнечный свет падает в рыжие кучи кленовых листьев. В читальном зале пустой библиотеки № 4 скучающая старушка в растянутой кофте поет песни из старых советских кинофильмов, наигрывая полу-аккордами обрывки мелодий на фортепьяно. По городской мостовой, блестя спицами велосипеда и начищенными носками ботинок, едет по своим делам элегантно-одетый мужчина. Вельветовый пиджак глубокого синего цвета, седые виски. Глядя на него, я встревоженно оглядываюсь по сторонам: кажется, я случайно попала в какой-нибудь угомонившийся европейский город, где все закрывается в 6 часов вечера и никто не занавешивает окна. Но мимо проезжает автобус, который везет своих пассажиров на улицу Павлика Морозова, и, увидев легендарное имя на автобусной табличке, я успокаиваюсь: вокруг меня Калининград.



В старом жилом квартале, где улица Маркса в плавном изгибе сливается с улицей Энгельса, дворничиха ласково болтает с собакой. Та радостно виляет хвостом в палисаднике за оградой жилого дома. У собаки один глаз карий, второй – голубой. Дома вокруг тоже разноцветные, с черепичными крышами, ангелами на фасадах и эркерами в кружевных оборках, как парадный передник первоклассницы. В садах свет и тень, плетеные стулья, клумбы и качели. Здесь город становится садом, а Кенигсберг сливается с Калининградом. Садам война не страшна. Войны разрушают замки, но не клумбы под окнами жилых домов, потому что при любом замке, Королевском ли, советском ли, горожане под своим окном хотят видеть вот такой сад с качелями, клумбами и собакой.



Если открыть окно в Калининграде, по комнате полетит, ударяясь о толстые старого кенигбсергского дома, крик чаек. Легкий воздух разбавит тяжелый запах плесени в углах дряхлых стен. Скрипнут детские качели во дворе. По порядку наступит вторник.


В Калининграде не немец спорит с русским о том, как правильнее жить, как красивее строить. Это не город сравнений и сопоставлений, а городская история – не война уличных табличек. Здесь основательность стен векового быта спорят с неопределенностью перспективы. Здесь альбомы с параллельными фотографиями надо просматривать справа налево: от бетона и пустырей к сепии и захламленному быту. Пластыри с пустот однажды снимут за ненадобностью. Как только поймут, что же должно заполнить пустоту: посадить ли идеи и мысли в пустой пока «голове робота», построить ли новый замок или, может быть, разбить большой сад. Но какой бы вариант не выбрал Калининград, слагаемые жизни неизменны для всех городов: коренных ли, мигрантов ли. Было бы, кого любить, было бы дело по душе и был бы календарь на столе с пронумерованными понедельниками, рождающий уверенность, что все эти понедельники непременно наступят.


На выходе из аэропорта Храброво показалась пухловатая, чуть уставшая женщина. Одной рукой она тянула громоздкий чемодан на скрипучих колесиках, другой – заспанного после долгого перелета сына. У дороги, ведущей в город, она останавливается и оглядывается по сторонам:
– А ну-ка, сына, вдохни полной грудью! Проверь, отличается местный воздух от барнаульского?
Ребенок послушно втягивает в себя воздух и пожимает плечами:
– Хороший воздух, дышать можно!
– Что ж, раз так, то остаемся здесь жить! – мамаша трогается с места и тянет за собой ребенка. Но вдруг, будто вспомнив о чем-то, снова останавливается. Затем раскрывает сумку, долго в ней копошится и достает оттуда дешевенькую мыльницу. Заприметив меня, она протягивает мне фотоаппарат и просит сфотографировать их в самый первый день на новом месте. Я немного примеряюсь, жду, пока ребенок зевнет, а мамаша соберет волосы в пучок, прошу обоих улыбнуться и нажимаю на кнопку фотоаппарата. Снято.

Источник: ru-travel.livejournal.com