«Опека над народами, будь то православная, будь то гнило-западная, всегда для них убийственна»

«Русский мир», переживший за последние месяцы невиданный взлет не только в медийном, но и в политическом пространстве, став для кого-то именем опасного фантома, а для других — мечты, получившей шанс на воплощение, заставляет вспомнить о своем предшественнике, «славянском мире», имевшем аналогичную карьеру более столетия назад. Во многом именно образами «славянского мира» вдохновлялась русско-турецкая война 1877—1878 гг., они вдохновляли русских добровольцев, и они же принесли для многих жестокое разочарование при столкновении с реалиями — для одних встреченные ими «братушки» показались далекими от ожиданий, для иных наступило разочарование в России, «недостойной своего призвания», сами освобожденные нередко совсем иначе представляли себе свое освобождение и жизнь после него — а столкновение с имперскими администраторами было способно если не заставить пожелать возвращения к прошлой жизни, то, по крайней мере, развеять многие иллюзии относительно Российской империи.

Голосом «с другой стороны», от «освобожденных» «освободителю», оказывается статья Захария Стоянова (автора весьма известных «Записок о болгарских восстаниях») — звучащая, если убрать некоторые старомодные обороты, весьма схоже со многими современными текстами. Формальный адресат, к тому времени уже полтора месяца как покойный Иван Аксаков, «последний славянофил», издатель и редактор газеты «Русь», в данном случае особенно значим — поскольку болгарский радикал обращается к тому, кто в тогдашнем русско-болгарском конфликте занимает скорее проболгарскую позицию и уж, во всяком случае, крайне далек от поддержки текущей политики Российской империи. И именно он в данном случае оказывается объектом критики, поскольку в его «панславянстве» Стоянов видит лишь прикрытие «панрусизма», быть может, вследствие добросовестного заблуждения — но означающего, на его взгляд, что всяким иным славянам, вопреки декларациям, отказано в праве быть самими собой, они приемлемы лишь в той мере, в какой готовы уподобиться русским, — «славянский мир» славянофилов предстает лишь иным именем «русского мира» в его развитии, которое, в свою очередь, оказывается тождественным экспансии.

Русско-болгарский конфликт и Сербско-болгарская война 1885 г. продемонстрировали со всей очевидностью и для тех, кому было недостаточно прежних свидетельств, иллюзорность попыток строить «славянскую» политику, опираясь на представления о «славянском единстве» как о некой реальности, пусть и ограниченной пока рамками наличного православного мира (на будущее надеясь на возвращение в православие инославных славян). Напротив, в соответствии с оценками не только К.Н. Леонтьева, но и куда менее радикально-поэтичного в своих суждениях Азиатского департамента МИДа новообразованные или укрепившиеся балканские государства не только сразу же вступили в состояние перманентного конфликта между собой (притязая каждое на построение своей «империи» — Великой Сербии, Болгарского царства, Великой Румынии, не говоря об имеющей значительно большую политическую историю Μεγάλη Ιδέα), но и переходили в лагерь противников (или, во всяком случае, переставали быть союзниками) Российской империи. Канцлер Горчаков еще в 1860-х гг. отмечал, что ориентация балканских славян на Россию существует в той мере, в какой они подчинены Османской империи — и в какой стремятся и надеются найти в Российской империи ресурс для реализации своих амбиций, не имея на то собственных сил. Отсюда сложность российской политики на Балканах в 1860—1870-х гг., когда Российская империя не могла не поддерживать в той или иной степени ирредентистские настроения, действовать к разрушению Османской империи, поскольку в противном случае лишилась бы поддержки среди балканских народов, а с другой — в случае успешной ирреденты она не имела достаточных ресурсов сохранить будущие государственные образования в сфере своего влияния: не только ее экономическое, культурное и т.п. влияние оказывалось слабее влияния западных держав, но и в плане политической, социальной, культурной привлекательности Россия не могла выдержать состязание в глазах будущих высших и средних слоев балканских обществ. До тех пор пока западные державы были заинтересованы в поддержке Османской империи и оказывали противодействие ирредентам, Российская империя обладала влиянием, когда же ирредентисты добивались успеха, Россия оказывалась излишней — кроме тех случаев, когда в ней видели уже нового покровителя/защитника от угрозы в лице ближайшего соседа или же возможного союзника в реализации собственного «великого» проекта.

Вместо «балканского мира» образовался — в соответствии с предсказаниями скептических наблюдателей — «пороховой погреб Европы», которому предстояло взорваться сначала в войнах 1912—1913 гг., а затем послужить поводом к началу 1-й мировой. Если до этого было еще далеко, то провал российской политики на Балканах ясно обнаружился в 1-й пол. 1880-х гг. Основной проблемой с российской стороны было отсутствие четкого собственного понимания целей и задач, которых она стремится достигнуть на Балканах и в отношении Болгарии в частности. Получив по условиям Берлинского конгресса (1878) Болгарское княжество в свою безраздельную сферу влияния, российская дипломатия сумела утратить к 1885 г. большую часть влияния на болгарские дела. Конфликт, достигший максимальной остроты в событиях 1885 г., заключался в объединении Болгарии, разделенной по условиям Берлинского трактата на две области — фактически независимое, юридически остающееся в вассальной зависимости от Порты Болгарское княжество (возглавляемое князем) и автономную провинцию Восточная Румелия во главе с генерал-губернатором. Вопреки позиции Российской империи (связанной обязательствами по отношению к Австро-Венгрии), избранный на болгарский престол по воле Александра II Александр Баттенберг пошел на объединение — что было воспринято Петербургом, помимо прочего, как демонстративное игнорирование воли императора. В результате Петербург благосклонно отнесся к инициированному Веной объявлению Сербией войны Болгарскому княжеству: на тот момент представлялось, что профессиональная сербская армия быстро справится с недавно образованной болгарской, фактически лишенной руководства из-за отозвания русских военных специалистов. Вопреки ожиданиям, однако, война быстро обернулась поражением сербских войск — и только экстренными дипломатическими действиями удалось предотвратить полный разгром Сербии Болгарским княжеством. После этого состоявшееся объединение двух земель было юридически оформлено как назначение со стороны Порты Александра Баттенберга одновременно генерал-губернатором Восточной Румелии, т.е. временным компромиссом в виде своеобразной «личной унии».

Аксаков в этой ситуации сразу же занял позицию, радикально расходящуюся с правительственным курсом: осуждая действия Александра Баттенберга и более чем скептически относясь к текущей болгарской политике (все более переходившей в привычный балканский формат личных свар, клиентелл и отношений, которые уместнее обсуждать в логике не политических партий, а мафиозных кланов), он настаивал на необходимости отделять вопрос личности правителя или сиюминутных отношений с болгарским правительством от долговременного политического курса, не переставая напоминать, что ближайшей целью русской политики на Балканах, основным результатом мирного договора в Сан-Стефано, от которого пришлось отказаться по итогам Берлинского конгресса, было создание единой Болгарии. Именно эта цель, пусть и ограниченно, осуществлялась в данный момент, в 1885 г., — не так, как этого желалось, в формах и обстановке, далеких от идеальных, но это была реализация именно того, к чему стремилась Россия в 1878 г. и от чего она была принуждена отказаться под угрозой европейской войны. Возмутительной оказывалась фактическая поддержка Сербии в ее нападении на Болгарию — не говоря уже о том, что это расценивалось как братоубийственная война, Российская империя оказывалась в кильватере австрийской балканской политики, стремительно утрачивая свое влияние и накопленный моральный капитал.

Тем примечательнее «письмо» Стоянова: для него оказывается неприемлемым не только текущий петербургский курс, что вполне предсказуемо, но и противоположная позиция, занятая Аксаковым, — по существу, он готов принимать лишь помощь со стороны Российской империи в осуществлении болгарских планов, не принимая в ответ никаких обязательств. Примечательно, что после освобождения Болгарии России, на взгляд Стоянова, следует лишь «уйти», оставить Болгарию «самостоятельной», причем самостоятельность понимается как свобода Болгарии от обязательств перед Российской империей — он спрашивает о том, «какая малая славянская страна не будет счастлива быть в союзе с великой Россией, опираться на ее мощную силу», но предполагает, что единственным выгодоприобретателем окажется именно «малая славянская страна» (логика действий которой предстает вполне прагматической), в то время как Россия должна действовать альтруистически, ради «общего славянского дела», при этом избегая всякого вмешательства во внутренние дела этих «малых славянских стран» — вмешательства даже такого, которое демонстрирует Аксаков, на уровне настоятельных советов и отчетливого заявления своей позиции. При этом, что характерно, здесь же русское православие характеризуется как нечто «хуже идолопоклонства» — видимо, в рамках проповедуемой «терпимости ко всякой местной культуре».

Напряженность текста Стоянова, игнорирующего то обстоятельство, что письмо адресовано лицу, уже не имеющему возможности ответить на него, связана с огромным моральным авторитетом, который был у Аксакова среди болгар: ведь на протяжении двух десятилетий он был одним из основных деятелей Славянских комитетов, приложил массу сил к «болгарскому возрождению», ему были обязаны многие образованные болгары и лично — через полученные стипендии на обучение в России, материальное вспомоществование и т.п., а что важнее — обязаны долговременной защитой и пропагандой интересов «славянского дела» и «болгарского дела» в частности перед лицом русского общества. Аксаков был одним из главных общественных деятелей в атмосфере славянского подъема 1875—1877 гг., приведшего к объявлению империей войны Порте: то, в чем многие видели его вину и что в глазах других — как в России, так в особенности в Болгарии — было его личным подвигом. После образования Болгарского княжества его кандидатура даже выдвигалась на болгарский престол — его слово значило много, и оттого так важно было для Стоянова смешать позицию Аксакова с позицией защитников официальной линии.

Впрочем, в словах Стоянова была и своя правда — только прояснять суть расхождений он не был заинтересован, поскольку тогда эффектность осуждения Аксакова как представителя «татарской цивилизации» сильно потускнела бы. Ведь для Аксакова речь не шла о «национальной независимости» как о самоценности, а ценностью было именно сказанное Стояновым — «развитие всякой народности сообразно ее нравам и обычаям», да и последнее не оказывалось самодостаточным: ведь славянский мир потому, на взгляд Аксакова, имел право на свое развитие, что он был миром христианским; отнюдь не всякий «нрав и обычай» представал как то, что надлежит «развивать» или даже сохранять, — иное дело, что то, чему суждено развиться, что имеет свое слово в мировой истории, в любом случае его скажет. Именно в этом отношении происходящее на Балканах вызывало в последние годы у Аксакова пессимизм — в наблюдении того, как сербы, болгары или румыны торопятся воспроизвести западные формы жизни, обзавестись парламентами, партиями и партийными газетами, «преодолеть предрассудки» (в лице того же христианства) и учредить у себя какой-нибудь маленький «национализм» с собственным национальным пантеоном — с Крумом, Борисом и Симеоном, например. Размышляя об этом, в последние годы Аксаков полагал, что, возможно, само Провидение не дало России одержать решительную победу в 1877 г. — освободить Балканы, взять Константинополь, — поскольку она была внутренне не готова к подобному подвигу и если бы это нечаянно удалось, то она завела бы там тот же «безнациональный» порядок, что и в Петербурге, — и уж тем более не была она готова вести куда-то балканские народы, не имея даже собственного пути. А что до заведения в деревнях школ, примечательным образом противопоставляемых Стояновым колокольням, то даже если и считать это начинание заслуживающим всяческого одобрения, оставалось непонятно, почему в таком случае Болгария имеет особенное право на симпатии России, подкрепленные более чем сотней тысяч солдатских жизней.

Газета «Независимост», 12 марта 1886 г.

Захарий Стоянов

Письмо освободителю Аксакову (или Кто как понимает панславянство)

Г-ну И.С. Аксакову, редактору газеты «Русь»

Если с 6 сентября ^[1] ваши собратья, другие русские газеты: «Московские ведомости», «Новое время», «Варшавский дневник», «Киевлянин», «Русский курьер» и пр., и пр. лишь извергали яд и злобу в адрес нашего общего дела, то вы, уважаемый старец, ступили на иную почву. Если упомянутые газеты, например, писали, что «братушки» — народ неблагодарный, что «революционеров» надо наказать, что туркам надо бы помочь захватить Восточную Румелию ^[2] и так далее, то вы отвечали мягко и снисходительно, что Болгарии и вовсе не нужно ничего своего, что болгарское войско на самом деле — русское войско, что русскому правительству не следует терять времени, а ввести один армейский корпус в Варну, который бы установил там истинно славянские порядки.

Благодарим вас за откровенность. Своими словами вы показали, что вы русский патриот. Но позвольте и нам отплатить вам той же монетой, проявить себя столь же откровенными патриотами, как вы. Вы горячий славянофил, знаете славян, знаете, что славянской природе присуще говорить все ясно и открыто. И будете столь великодушным и терпеливым, чтоб выслушать и наше слово, слово тех, кого вы хотите уничтожить, политически стереть с лица земли. Вы не можете отрицать, что и корова лягается, если нарушить ее коровье право.

Вы нас освободили, дали нам политическое существование — и мы вам благодарны. Но отчего вы не позволите нам самим спотыкаться, падать, вставать, ругаться и соперничать, за что мы сами себя и будем впоследствии корить? Встаньте немного в стороне, подавайте нам советы через горы и реки, чтобы мы видели вас и слышали издали, чтоб мы помнили вас изгоняющими неприятеля! Если вам угодно помогать своим «детям», то можно это делать и издали, там, куда наши руки не достают. Поверьте, что ваше вмешательство в наши домашние дела: кому быть министром, где какой храм построить, о чем писать газетам и прочее — услуга смешная и ничтожная. Чтобы удостовериться, что мы говорим правду, извольте посетить все три части Болгарии: Македонию, Фракию ^[3] и Княжество ^[4]. В первой, в Македонии, куда не ступала нога ни Эрнрота ^[5], ни Ремлингена ^[6], ни Сорокина ^[7], русский царь есть Бог, а Россия — земля обетованная. Во Фракии русский царь — едва-едва св. Петр. А в Княжестве Болгарском, где люди лучше знакомы с вашими «порядками», русский царь — всего лишь царь и человек.

Как бы вам было мило и не было б для вас лучше народа, если б в селах наших вместо училищ воздвиглись колокольни, на месте Народного собрания стояла какая-нибудь Киево-Печерская лавра, если б поп стал первым человеком на селе, а колокол — единственной духовной пищей.

Быть самостоятельными, ворошить свой очаг своими руками мы хотим и по другим причинам. История прогресса демонстрирует нам самым очевидным образом, что опека над народами, будь то православная, будь то гнило-западная, всегда для них убийственна. Мы знаем, что те народы, что не были допущены заниматься своими делами, так и остались младенцами в яслях.

В 24-м номере своей газеты вы сказали ясно и открыто, что всякое торжество болгар есть смерть России, что у балканских народов не должно быть ничего своего, что они должны принадлежать России — или, если говорить прямо, должны быть поглощены вашим государством. Жестокие покровители! Как верно оказалось изречение, что вы делаете из народов мосты, чтобы пройти по ним, а потом и мост забираете. Как правдиво сказал один наш соотечественник, что вы не знаете грамматики, поскольку не различаете «твой» и «мой»!

И зачем вы бросаетесь, подобно орлам, на нашу невеликую землю? Мало ли ваше государство? Не довольны ли вы своими 100 миллионами верноподданных, составленными из десяти-пятнадцати народов? Не хватает ли вам двух миллионов солдат? Вы хотите соединения славян в одно целое. Очень хорошо, мысль прекрасная, к которой всякий славянин должен стремиться. Какая малая славянская страна не будет счастлива быть в союзе с великой Россией, опираться на ее мощную силу? Но ваша страсть к объединению славянских племен — прямо чингисхановская! Вы хотите, чтоб в славянском мире простирались не современные братские связи, не свободные начала, не полное развитие всякой народности сообразно с ее нравами и обычаями, не полная терпимость ко всякой местной культуре — но отжившие византийско-татарские порядки. Вы хотите заставить умолкнуть всякую народность, чтобы всякое разумное существо восхищалось лишь одними Царь-колоколом да Царь-пушкой, чтоб не было разницы между «твой» и «мой», чтоб торжествовало одно лишь православие, ваше православие, которое хуже идолопоклонства. Одним словом, вы хотите дать больший простор плети и поповской молитве; хотите вернуть народы в татарский век. То, что это ваша мечта, ваш девиз, подтверждается постоянно. Вы злобно шикаете нашему князю («Русь», № 26), что он в своей прокламации к болгарским войскам упомянул наших славных царей Крума ^[8], Бориса ^[9] и Симеона ^[10]; почему же не сказал он, что у болгар ничего своего нет, что всем — и победами, и удачами — они обязаны вашим генералам и офицерам, офицерам, перебежавшим от нас?

Турки (мусульмане!), немцы, венгры — заклятые враги славянства, наконец, весь мир признал наш героизм, совершенный лишь нашими силами. Только вы, наши покровители, предводители славянства, только вы говорите нам: цыц, мелочь!

Неправда ваша, дедушка Аксаков! Не хотим мы таких покровителей. «Кто не с вами, тот против вас». После наших побед у Пирота ^[11] вы писали в своей газете: «Отчего князь Баттенберг не друг нам, чтоб мы могли похвалить его за победы?» А что вам такого сделал болгарский князь, что вы не можете признать его заслуг? Чем он перед вами согрешил? Вина его в том тяжком преступлении, что он не послушал вас, Каткова и других, которые предлагали ему изменить Болгарии, продать ее интересы другому государству. За эти же грехи и Богориди ^[12] стал вам плох. Мы были свидетелями, как ваши дипломаты в Пловдиве в 1884 году, когда вышел срок генерал-губернаторству князя Богориди, держали в одной руке чек на 40 000 лир, а в другой — орден Св. Анны с мечами. «Другого нам от тебя не нужно, — говорили они, — не рассуждай, а слушай, что мы скажем: так и генерал-губернатором останешься, и 40 000 лир получишь, и Анну за заслуги».

«Я честный человек, пускай мой преемник это делает», — ответил Богориди. «Ты враг России и потому должен уйти», — сказали ваши дипломаты. Не так давно наша пресса сообщила, что такой же подарок за заслуги (около 3 000 000 рублей «чистаго серебра») предлагали и нашему князю. Но поскольку и он последовал примеру Богориди, то и он стал «врагом славянства».

Не любите вы вольнодумства, милостивый государь. Любите лишь когда толпа кричит «ура», сорвав шапки. Вот почему проклинаете вы в Болгарии и конституцию, и интеллигенцию, и литературу, и всякого, кто позволяет себе думать. Как бы вам было мило и не было б для вас лучше народа, если б в селах наших вместо училищ воздвиглись колокольни, на месте Народного собрания стояла какая-нибудь Киево-Печерская лавра, если б поп стал первым человеком на селе, а колокол — единственной духовной пищей. Подальше от таких доброжелателей! «Не хотим ни меда вашего, ни жала» — как говорил наш соотечественник Др. Цанков ^[13], когда еще были у него совесть и разум.

Не хотим мы татарской цивилизации. Зачем вы вооружились против нашего объединения? Кто, как не вы, его оттягивал? Кто созвал конференцию? Кто подталкивал турок растоптать Фракию? Кто заставил этого сербского подлеца Милана ^[14] вероломно на нас напасть? Кто провел турецких комиссаров во Фракию? Не ваш ли консул ходил взбешенный по Пловдиву, угрожая болгарам, что если они не примут турецких комиссаров, то Россия рассердится и турки пришлют во Фракию «красных шапочек» ^[15]?

Кто, как не ваши агенты, подбивал женщин в Румелии на бунт против правительства, когда Болгария чуть не погибла в Сливнице ^[16]? И кто пил шампанское за победу сербского оружия в те же дни, не ваш ли агент в Софии? И ради чего? Из одной мести, только из-за того, что и у болгар появился гран самостоятельности, что и они проявили себя как народ, что у них появились и свои авторитеты. А по-вашему вместо всего этого должно было быть одно лишь «быть по сему» с милостивым соизволением и фельдфебельской «опытностью». Когда ваше славянское чувство возмущается даже от исторических имен Крума, Бориса и Симеона, легко понять, как отвратительны и ненавистны вам будут и новые Крумы. Довольно же!..

Перевод с болгарского, публикация и примечания Кирила Асса

^[1] 6 сентября 1885 года — День объединения Болгарии (присоединение Восточной Румелии к Княжеству Болгария).

^[2] Восточная Румелия — автономная провинция Османской империи, образованная в 1878 году по результатам Берлинского конгресса, с преимущественно болгарским населением.

^[3] Здесь: территория, в основном входившая в провинцию Восточная Румелия.

^[4] Болгарское государство, существовавшее с 1879-го до 1913 г., образовано в 1878 году по результатам Берлинского конгресса. До 1908 года формально подчинялось Османской империи.

^[5] Казимир (Йохан-Казимир) Густавович Эрнрот — русский офицер шведского происхождения, участник Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., после освобождения Болгарии занимал министерские должности в правительстве Болгарского княжества.

^[6] Арнольд Александрович фон Ремлинген — русский офицер шведского происхождения, участник Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., после освобождения Болгарии — министр внутренних дел в правительстве Болгарского княжества, покинул страну после объединения Болгарии.

^[7] Павел Николаевич Сорокин — русский генерал, принимал деятельное участие в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., в т.ч. в осаде Плевны.

^[8] Хан Крум — болгарский правитель (803—814), значительно упрочивший болгарское государство.

^[9] Св. кн. Борис I — болгарский правитель (852—889), крестивший Болгарию в 864 г.

^[10] Симеон I (864—927) — царь Болгарии, при котором Болгария добилась особенных успехов в развитии и распространении православия.

^[11] Город в Сербии, захваченный болгарскими войсками осенью 1885 г., во время Сербско-болгарской войны.

^[12] Александр Богориди, турецкий политический деятель болгарского происхождения, генерал-губернатор Восточной Румелии в 1879—1884 гг.

^[13] Драган Цанков, болгарский политический деятель, премьер-министр в нескольких правительствах конца XIX века.

^[14] Король Сербии Милан I, развязавший Сербско-болгарскую войну 1885 года.

^[15] Турецкие войска в характерных красных фесках.

^[16] Под селом Сливница произошло одно из решающих сражений Сербско-болгарской войны.

«Русский мир», переживший за последние месяцы невиданный взлет не только в медийном, но и в политическом пространстве, став для кого-то именем опасного фантома, а для других — мечты, получившей шанс на воплощение, заставляет вспомнить о своем предшественнике, «славянском мире», имевшем аналогичную карьеру более столетия назад. Во многом именно образами «славянского мира» вдохновлялась русско-турецкая война 1877—1878 гг., они вдохновляли русских добровольцев, и они же принесли для многих жестокое разочарование при столкновении с реалиями — для одних встреченные ими «братушки» показались далекими от ожиданий, для иных наступило разочарование в России, «недостойной своего призвания», сами освобожденные нередко совсем иначе представляли себе свое освобождение и жизнь после него — а столкновение с имперскими администраторами было способно если не заставить пожелать возвращения к прошлой жизни, то, по крайней мере, развеять многие иллюзии относительно Российской империи.

Голосом «с другой стороны», от «освобожденных» «освободителю», оказывается статья Захария Стоянова (автора весьма известных «Записок о болгарских восстаниях») — звучащая, если убрать некоторые старомодные обороты, весьма схоже со многими современными текстами. Формальный адресат, к тому времени уже полтора месяца как покойный Иван Аксаков, «последний славянофил», издатель и редактор газеты «Русь», в данном случае особенно значим — поскольку болгарский радикал обращается к тому, кто в тогдашнем русско-болгарском конфликте занимает скорее проболгарскую позицию и уж, во всяком случае, крайне далек от поддержки текущей политики Российской империи. И именно он в данном случае оказывается объектом критики, поскольку в его «панславянстве» Стоянов видит лишь прикрытие «панрусизма», быть может, вследствие добросовестного заблуждения — но означающего, на его взгляд, что всяким иным славянам, вопреки декларациям, отказано в праве быть самими собой, они приемлемы лишь в той мере, в какой готовы уподобиться русским, — «славянский мир» славянофилов предстает лишь иным именем «русского мира» в его развитии, которое, в свою очередь, оказывается тождественным экспансии.

Русско-болгарский конфликт и Сербско-болгарская война 1885 г. продемонстрировали со всей очевидностью и для тех, кому было недостаточно прежних свидетельств, иллюзорность попыток строить «славянскую» политику, опираясь на представления о «славянском единстве» как о некой реальности, пусть и ограниченной пока рамками наличного православного мира (на будущее надеясь на возвращение в православие инославных славян). Напротив, в соответствии с оценками не только К.Н. Леонтьева, но и куда менее радикально-поэтичного в своих суждениях Азиатского департамента МИДа новообразованные или укрепившиеся балканские государства не только сразу же вступили в состояние перманентного конфликта между собой (притязая каждое на построение своей «империи» — Великой Сербии, Болгарского царства, Великой Румынии, не говоря об имеющей значительно большую политическую историю Μεγάλη Ιδέα), но и переходили в лагерь противников (или, во всяком случае, переставали быть союзниками) Российской империи. Канцлер Горчаков еще в 1860-х гг. отмечал, что ориентация балканских славян на Россию существует в той мере, в какой они подчинены Османской империи — и в какой стремятся и надеются найти в Российской империи ресурс для реализации своих амбиций, не имея на то собственных сил. Отсюда сложность российской политики на Балканах в 1860—1870-х гг., когда Российская империя не могла не поддерживать в той или иной степени ирредентистские настроения, действовать к разрушению Османской империи, поскольку в противном случае лишилась бы поддержки среди балканских народов, а с другой — в случае успешной ирреденты она не имела достаточных ресурсов сохранить будущие государственные образования в сфере своего влияния: не только ее экономическое, культурное и т.п. влияние оказывалось слабее влияния западных держав, но и в плане политической, социальной, культурной привлекательности Россия не могла выдержать состязание в глазах будущих высших и средних слоев балканских обществ. До тех пор пока западные державы были заинтересованы в поддержке Османской империи и оказывали противодействие ирредентам, Российская империя обладала влиянием, когда же ирредентисты добивались успеха, Россия оказывалась излишней — кроме тех случаев, когда в ней видели уже нового покровителя/защитника от угрозы в лице ближайшего соседа или же возможного союзника в реализации собственного «великого» проекта.

Вместо «балканского мира» образовался — в соответствии с предсказаниями скептических наблюдателей — «пороховой погреб Европы», которому предстояло взорваться сначала в войнах 1912—1913 гг., а затем послужить поводом к началу 1-й мировой. Если до этого было еще далеко, то провал российской политики на Балканах ясно обнаружился в 1-й пол. 1880-х гг. Основной проблемой с российской стороны было отсутствие четкого собственного понимания целей и задач, которых она стремится достигнуть на Балканах и в отношении Болгарии в частности. Получив по условиям Берлинского конгресса (1878) Болгарское княжество в свою безраздельную сферу влияния, российская дипломатия сумела утратить к 1885 г. большую часть влияния на болгарские дела. Конфликт, достигший максимальной остроты в событиях 1885 г., заключался в объединении Болгарии, разделенной по условиям Берлинского трактата на две области — фактически независимое, юридически остающееся в вассальной зависимости от Порты Болгарское княжество (возглавляемое князем) и автономную провинцию Восточная Румелия во главе с генерал-губернатором. Вопреки позиции Российской империи (связанной обязательствами по отношению к Австро-Венгрии), избранный на болгарский престол по воле Александра II Александр Баттенберг пошел на объединение — что было воспринято Петербургом, помимо прочего, как демонстративное игнорирование воли императора. В результате Петербург благосклонно отнесся к инициированному Веной объявлению Сербией войны Болгарскому княжеству: на тот момент представлялось, что профессиональная сербская армия быстро справится с недавно образованной болгарской, фактически лишенной руководства из-за отозвания русских военных специалистов. Вопреки ожиданиям, однако, война быстро обернулась поражением сербских войск — и только экстренными дипломатическими действиями удалось предотвратить полный разгром Сербии Болгарским княжеством. После этого состоявшееся объединение двух земель было юридически оформлено как назначение со стороны Порты Александра Баттенберга одновременно генерал-губернатором Восточной Румелии, т.е. временным компромиссом в виде своеобразной «личной унии».

Аксаков в этой ситуации сразу же занял позицию, радикально расходящуюся с правительственным курсом: осуждая действия Александра Баттенберга и более чем скептически относясь к текущей болгарской политике (все более переходившей в привычный балканский формат личных свар, клиентелл и отношений, которые уместнее обсуждать в логике не политических партий, а мафиозных кланов), он настаивал на необходимости отделять вопрос личности правителя или сиюминутных отношений с болгарским правительством от долговременного политического курса, не переставая напоминать, что ближайшей целью русской политики на Балканах, основным результатом мирного договора в Сан-Стефано, от которого пришлось отказаться по итогам Берлинского конгресса, было создание единой Болгарии. Именно эта цель, пусть и ограниченно, осуществлялась в данный момент, в 1885 г., — не так, как этого желалось, в формах и обстановке, далеких от идеальных, но это была реализация именно того, к чему стремилась Россия в 1878 г. и от чего она была принуждена отказаться под угрозой европейской войны. Возмутительной оказывалась фактическая поддержка Сербии в ее нападении на Болгарию — не говоря уже о том, что это расценивалось как братоубийственная война, Российская империя оказывалась в кильватере австрийской балканской политики, стремительно утрачивая свое влияние и накопленный моральный капитал.

Тем примечательнее «письмо» Стоянова: для него оказывается неприемлемым не только текущий петербургский курс, что вполне предсказуемо, но и противоположная позиция, занятая Аксаковым, — по существу, он готов принимать лишь помощь со стороны Российской империи в осуществлении болгарских планов, не принимая в ответ никаких обязательств. Примечательно, что после освобождения Болгарии России, на взгляд Стоянова, следует лишь «уйти», оставить Болгарию «самостоятельной», причем самостоятельность понимается как свобода Болгарии от обязательств перед Российской империей — он спрашивает о том, «какая малая славянская страна не будет счастлива быть в союзе с великой Россией, опираться на ее мощную силу», но предполагает, что единственным выгодоприобретателем окажется именно «малая славянская страна» (логика действий которой предстает вполне прагматической), в то время как Россия должна действовать альтруистически, ради «общего славянского дела», при этом избегая всякого вмешательства во внутренние дела этих «малых славянских стран» — вмешательства даже такого, которое демонстрирует Аксаков, на уровне настоятельных советов и отчетливого заявления своей позиции. При этом, что характерно, здесь же русское православие характеризуется как нечто «хуже идолопоклонства» — видимо, в рамках проповедуемой «терпимости ко всякой местной культуре».

Напряженность текста Стоянова, игнорирующего то обстоятельство, что письмо адресовано лицу, уже не имеющему возможности ответить на него, связана с огромным моральным авторитетом, который был у Аксакова среди болгар: ведь на протяжении двух десятилетий он был одним из основных деятелей Славянских комитетов, приложил массу сил к «болгарскому возрождению», ему были обязаны многие образованные болгары и лично — через полученные стипендии на обучение в России, материальное вспомоществование и т.п., а что важнее — обязаны долговременной защитой и пропагандой интересов «славянского дела» и «болгарского дела» в частности перед лицом русского общества. Аксаков был одним из главных общественных деятелей в атмосфере славянского подъема 1875—1877 гг., приведшего к объявлению империей войны Порте: то, в чем многие видели его вину и что в глазах других — как в России, так в особенности в Болгарии — было его личным подвигом. После образования Болгарского княжества его кандидатура даже выдвигалась на болгарский престол — его слово значило много, и оттого так важно было для Стоянова смешать позицию Аксакова с позицией защитников официальной линии.

Впрочем, в словах Стоянова была и своя правда — только прояснять суть расхождений он не был заинтересован, поскольку тогда эффектность осуждения Аксакова как представителя «татарской цивилизации» сильно потускнела бы. Ведь для Аксакова речь не шла о «национальной независимости» как о самоценности, а ценностью было именно сказанное Стояновым — «развитие всякой народности сообразно ее нравам и обычаям», да и последнее не оказывалось самодостаточным: ведь славянский мир потому, на взгляд Аксакова, имел право на свое развитие, что он был миром христианским; отнюдь не всякий «нрав и обычай» представал как то, что надлежит «развивать» или даже сохранять, — иное дело, что то, чему суждено развиться, что имеет свое слово в мировой истории, в любом случае его скажет. Именно в этом отношении происходящее на Балканах вызывало в последние годы у Аксакова пессимизм — в наблюдении того, как сербы, болгары или румыны торопятся воспроизвести западные формы жизни, обзавестись парламентами, партиями и партийными газетами, «преодолеть предрассудки» (в лице того же христианства) и учредить у себя какой-нибудь маленький «национализм» с собственным национальным пантеоном — с Крумом, Борисом и Симеоном, например. Размышляя об этом, в последние годы Аксаков полагал, что, возможно, само Провидение не дало России одержать решительную победу в 1877 г. — освободить Балканы, взять Константинополь, — поскольку она была внутренне не готова к подобному подвигу и если бы это нечаянно удалось, то она завела бы там тот же «безнациональный» порядок, что и в Петербурге, — и уж тем более не была она готова вести куда-то балканские народы, не имея даже собственного пути. А что до заведения в деревнях школ, примечательным образом противопоставляемых Стояновым колокольням, то даже если и считать это начинание заслуживающим всяческого одобрения, оставалось непонятно, почему в таком случае Болгария имеет особенное право на симпатии России, подкрепленные более чем сотней тысяч солдатских жизней.

Источник: colta.ru