Олег Табаков: Все добрые чувства во мне родом из Саратова

Олег Табаков отмерил 8 десятков лет. Много? Безусловно. Но за его спиной — еще больше: «Табакерка», которая из подвала превратилась в популярный столичный театр, Московский художественный театр, первый театральный колледж. Памятник отцам-основателям МХТ на Тверской и своим современникам — Розову, Вампилову, Володину — на Чаплыгина. Наконец, первый ряд имен отечественного театра — это все он, Олег Павлович Табаков. Сегодня он даже не великий актер, не основатель, не строитель, а понятие. Понятие чести и совести, человека слова и дела. И как бы громко ни звучало — патриота. Накануне юбилея Олег Табаков ответил на вопросы обозревателя «МК».

— Олег Павлович, вы способны признавать свои ошибки?

— Да. Я не делаю из этого аттракциона или некоего представления.

— Вы пережили хотя бы раз в жизни неудачу или провал? Когда зрители возмущались игрой Табакова?

— Нет. Только однажды, когда Ефремов кинул меня на свою роль — возрастную, отрицательную (он играл адвоката, который имел любовницу). Но ему-то было 30 лет, а я на 9 лет моложе. Может, и не получилась она у меня, но зрители (и я это почувствовал) как бы промахнули этого адвоката и только смотрели на киноартиста Табакова. Я ведь забалован зрителями. Думаю, они прощают мне многое, потому что я их редко подвожу.

— Жизненное кредо?

— Смешно, но оно было сформулировано еще писателем Кавериным: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

— Сожаление о несовершенном поступке?

— Это интимный вопрос, отвечать не буду.

— Сожаление об упущенном шансе в жизни?

— Не могу сказать, что я чего-то упустил. В большинстве жизненных коллизий я ставил себе максимально сложные задачи и иногда успешно их решал.

— Вы плакали в жизни? Или вы Железный Феликс?

— Плакал, когда Астафьев помер. Когда мама умерла. Ведь человек взрослым становится только тогда, когда мать уходит. Я был шалопай, веселый, любил женщин… А вот когда в арку нашего дома вошли Галка Волчек и Люся Крылова, то по выражению Люсиного лица я понял: мамы нет. Еще плакал, когда узнал, как майор Солнечников накрыл собой гранату и от этого солдатиков его поуродовало меньше. А его самого убило.

— Наиболее близкий вам литературный герой?

— В юности это был герой из романа «Над пропастью во ржи» Селинджера — Холден Колфилд. Я же совсем другой человек, но в то время очень его понимал и чувствовал: что внутри он — нечто ласковое, нежное, ранимое, охраняемое и никак ничем не заменяемое. А в зрелом возрасте — поверь, это интеллигентный порядочный человек.

— Разве это литературный персонаж?

— Сейчас — да. Стыд и совесть — такие есть понятия. Вот стыд — это обязательная составляющая интеллигентного человека.

— Наиболее близкий вам ужасный, психопатический персонаж?

— Мне не близко все, что психопатическое. Потому что психопатическое — это слабое. А я не слабый.

— Урок, полученный на всю жизнь?

— В какой-то степени это было в 57-м году, когда мой главный учитель по актерскому ремеслу Василий Осипович Топорков взял меня и еще одну студентку, к которой он был неравнодушен, посадил в такси вместе с собой и доехал до сберкассы на Пушкинской улице. Там он снял денег — довольно много — и закатил нашему курсу пир! По тем временам это было что-то немыслимое. Профессор, автор двух книг о Станиславском и его методологии, а такой поступок совершил. Это произвело на меня довольно сильное впечатление, когда, как говорится, хранители тайны и веры совершают человеческие, понятные поступки. Это мне близко, и я следую этому.

— Кого бы вы хотели заполучить в друзья из политиков?

— Я не хотел бы рисковать благополучием моих друзей, отягощать их собственными пристрастиями — это не предмет моих желаний. Друзей у меня мало, и в детстве, и в юности так же было. Поверь, я счастлив в друзьях: в юности два друга у меня было. Мы шутили, хулиганили, и даже когда рассказывали анекдоты, смеялись в одних и тех же местах. И в театре можно дружить.

— Кого бы вы хотели заполучить в друзья из олигархов?

— Те, кто есть, они есть, и заполучать их не надо.

— Вам знакомо чувство «быть на седьмом небе от счастья»?

— Да. Когда рождались Павел, Маша. Когда сейчас, хотя и редко, вижу Антона. «На седьмом небе» — это дети, а не роль. Хотя, постой, пожалуй, одна составляет исключение — Хлестаков из «Ревизора», которого я никогда не играл на родине, но играл в Праге. Почему? Это вопрос к Олегу Николаевичу. Там не только будет вопрос к Табакову (Хлестакову), но и к Нине Дорошиной (Анне Андреевне), и к Женьке Евстигнееву (Городничему). Олега Николаевича это не интересовало, я полагаю. Или интересовало несравнимо меньше, нежели социально-экономические проблемы, которые существовали тогда в нашем обществе.

— Вы чувствуете вину перед вашими детьми?

— Работал много — в этом виноват. Мало отдавал. Гораздо важнее, что они хорошие получились — Пашка и Машка. И Антошка — добрый и порядочный человек. У них есть свойство быть благодарными. Вот в моей гримерке висит портрет моего деда Андрея Францевича Пионтковского: если убрать его седую шевелюру и бороду, то вылитый Пашка получится. И то, что о нем рассказывали мне мама и дядя Толя, странным образом во многом мне напоминает Павла.

— Что больше всего в сегодняшней жизни раздражает? Что нужно исключить?

— Иждивенчество. Причем всех. Я вот смотрю, Путин за последние 3–4 года стал грустнее. Конечно, знание рождает печаль, но… Все ждут чего-то от государства, от Путина, от некоего Петрова, Сидорова… В моем любимом романе «Мастер и Маргарита» Булгаков написал: «Люди как люди, но квартирный вопрос их испортил». А я добавлю: нет, еще советская власть подачками испортила. А под иждивенчеством я имею в виду одно: надо делать так, чтобы после нас все оставалось нормально. Люди об этом думают, но еще и делать надо. Если бы я не построил школу (при всем моем очевидном успехе), не знаю, что было бы. Но это мне дает силы.

Вспомнил, как в Орле тогдашний председатель Верховного Совета все звал меня к себе: «Приезжай, приезжай…» И вот в каком-то заведении, где была сауна, мы выпили с ним грамм по 200 и совсем уже, как говорила моя бабушка, зажурились. Но хозяин заведения неожиданно сказал: «Беды настоящей на нас на всех не хватает». Я не хочу беды. Вынесем все — и широкую, ясную грудью дорогу проложим себе. Но ощущение такое, что настоящей мерой измерения у нас по-прежнему остается война. И тогда выявляется: «Вот они, оказывается кто! Вот они какие!..»

— В какую пору своей жизни вы хотели бы вернуться?

— Ни в какую бы не хотел возвращаться.

— Обида, которую вы не простите никогда?

— Это личное, связанное с проявлениями пакости человеческой. Рассказывать об этом не стану. Если и было в жизни хреново, то никогда ни с кем не делился этим.

— Перед кем вы до сих пор испытываете чувство вины?

— Нет, ни перед кем.

— Почему вы согласились в свой юбилей сыграть смертельно больного человека в спектакле «Юбилей ювелира»? Что это: бесстрашие? отсутствие суеверия?

— Ты права: обычно к юбилеям делают какие-то веселые вещи, и так прежде было: «Эх-ма, мы живем, зря слез мы не льем!» Но эта работа была для меня очень важна. Она мне дала надежду, что я еще ничего! Что есть силы! Может быть, это громкие слова, но это — служение.

— Как справляться с тяжелой болезнью? Что делать?

— А ничего. Хвори меня испытывали по полной. И когда подумаешь: «А чем я жив?» — жив Машкой, Пашкой. Дети, сделанные с любовью, всегда лучше детей, сделанных без любви. Очень важно не отступаться от себя. И быть живым. Живым и только до конца.

Я тебе скажу больше: вот как жил, так и продолжаю жить. Потому что если всерьез начать рассматривать варианты болезни — ноги могут перестать ходить. Это такое очень трудное же дело… А с другой стороны, думаю: «Если б не было театрального колледжа, то загнулся бы быстрее». Страшна беспомощность — и стать для кого-то обузой. Вот это, наверное, при моем комплексе полноценности и честолюбия трудно перенести.

— Насколько вам присуще чувство землячества, которое позволяет делать большие преференции людям из Саратова?

— Это нормально. Я очень люблю место, где родился, очень люблю Волгу и думаю, что если есть во мне какие-то добрые, располагающие к людям чувства — это оттуда, из Саратова. Однажды я с художественной самодеятельностью приезжал в Москву: один раз — на теплоходе «Полина Осипенко», а другой — на теплоходе «Анатолий Серов». И вот там над откосом стоит памятник Чкалову, а если от него отойти направо метров 50–70, ты видишь откос на 200 метров вниз, а дальше — вот сколько охватывает твой глаз… Я постоял, наверное, минуты 3–5, и потекли слезы. Я не сентиментальный, я актер комический, но… Мы в каком-то смысле избранные. Сколько пота и крови в этой земле, но это моя земля. Жизнь испытывала, да, и на излом, и на честолюбие, и на деньги. И должен сказать тебе: если эта любовь есть у тебя, то тогда будет припек.

— Можно ли научить патриотизму?

— У нас все происходит кампаниями — говорят: «учить патриотизму». Ерунда! Патриотизму не научишь. Вот школу построить — это патриотизм.

У меня это, наверное, от бабушки: чувство благодарности к отцам-основателям. Вот памятник им сделал — теперь стоит, на Тверскую смотрит. А ты знаешь, что уже свадьбы к памятнику приезжают, то есть Москва приняла. И есть у меня такие приметы, что понимаю: Господь не оставляет меня заботой своей.

— Какие проявления актерского характера вам неприятны и вы их не приемлете?

— Хамство. Не только актерское, но и вообще человеческое хамство более всего мне чуждо.

— Чего в жизни вы не простите и не оправдаете ни при каких условиях?

— Предательства.

— На что вы никогда не решитесь?

— На предательство.

— Вы достигли высшей власти?

— Ну а куда мне дальше-то? Борис Ельцин предлагал мне быть министром культуры, депутатом Государственной думы еще 20 лет тому назад. Я отказался, я смог ему объяснить, что, будучи на своей должности и в своей профессии, я ему буду более полезен, нежели уйдя на отхожий промысел. Я никогда не ходил во власть, дистанцию держал. И знаю, что нельзя давать власть лживому человеку, пришедшему туда за деньгами.

— Если бы президентом были вы — какой первый указ в России или какая первая реформа вышла бы из-под вашего пера?

— По части указов у нас идет все более-менее нормально. Я бы сказал о признании грехов большевизма.

— Другими словами — люстрация?

— Не то чтобы люстрация… Но отнять у одних, чтобы разделить между другими, — это пошло и до такой степени несимпатично! Если хочешь помогать, то вынь из кармана деньги и дай. А когда это делается путем отъема у одних и передачей другим… Здесь я, как говорила баба Аня, мама моего отца, «брезговаю».

— Самый трудный выбор в жизни, перед которым вы когда-либо стояли?

— Кем быть? По семейной традиции я должен был стать врачом. Когда я решил поехать в Москву поступать в театральный, мама плакала суток двое, бабушка плакала и молилась, чтобы я там провалился… Еще где-то классе в 8-м я почувствовал, что ни к какому другому делу не пригоден. Но я думаю вообще, что в интеллигентной семье люди трудно смиряются с тем, что один из детей пойдет в актеры, в свободные художники. Но я вообще смотрю на это по-другому: чему быть — того не миновать. Я фаталист.

— Традиция или ритуал, которого вы всю жизнь придерживаетесь?

— Таких ритуалов нет, но стараюсь, чтобы в Новый год вся семья была вместе. И то, что я установил такие сборища в Художественном театре — в конце сезона и на Старый Новый год, — это от потребности, чтобы все были вместе. Ведь театр — очень своеобразное место, где есть место и зависти, и предвзятости. А вот когда люди как-то вместе, рядом, то эти свойства либо нейтрализуются частично (не говорю «вовсе»), либо подменяются чем-то. Короче говоря, очеловечиваются.

— А то, что каждый год 17 августа вы в МХТ собираетесь со своими сотрудниками, — это не традиция?

— 17 августа — это вот что: я даю деньги Ольге Семеновне (Ольга Хенкина — правая рука Табакова. — М.Р.), она заказывает закуску, спиртное, и если я здесь и кто-то придет, то мы выпьем за здоровье Табакова. Вот и все.

ЦИТАТЫ ИЗ ТАБАКОВА:

• Театр — это место для испытания самых разных человеческих свойств.

• Никто не даст хороших актеров России — ни Владимир Владимирович, ни Дмитрий Анатольевич. Только сами.

• Актерское дело не слишком денежное. Если работать хорошо и много, на кусок хлеба можно заработать всегда.

• Нашим ремеслом нельзя заниматься спокойно — оно требует неистовства. Не дайте иссякнуть любви к этому предмету.

• Жизнь будет жесткая и будет безжалостно испытывать. Но тот, кто сохранит любовь к нашему ремеслу, тот, возможно, что-то сделает.

• Самое страшное — оказаться несостоятельным.

• Я принадлежу к числу театральных прагматиков-реалистов, знающих себе цену и от этого не возводящих напраслину ни на себя, ни на коллег своих.

• Театр должен сам думать о своем будущем, готовить его, строить.

• Я думаю, что нужен театр, который следует тем рецептам, которые были выписаны Станиславским и Немировичем-Данченко.

• Надо иметь смелость не карьеру делать, а реализовывать себя.

• Человек, если он имеет дарование к театральному мастерству, то чем раньше он выйдет на сцену, тем лучше для него.

• Если человек делает какую-то работу для себя, то он делает ее на порядок лучше, нежели бы если он делал это для чужого дяди.

• Мы приходим в этот мир, чтобы прожить свою жизнь и чтобы после нас осталось что-то.

• Я сегодня один из тех, кто живет не по лжи.

Источник: www.mk.ru