Окно в Азию

Почти все островитяне — бывшие военные или члены их семей. Они живут ностальгией по тем временам, когда у них были клуб, госпиталь, библиотека и детская площадка. Больше всего здесь ненавидят Черепкова, бывшего мэра Владивостока, который в ранних девяностых начал свою политическую карьеру с того, что тайно заснял на пленку умирающих от голода матросов срочной службы, после чего учебная часть на Русском была расформирована. Потом этот Черепков прославился тем, что при помощи экстрасенсорных способностей искал шпионов, вступал из своего кабинета в связь с космическим разумом и прекратил во Владивостоке финансирование «скорой помощи».

— У меня из-за этого Черепкова травма, — рассказывает Лидия Павловна. — Однажды у нас было мероприятие, на котором он вручал подарки военнослужащим, и я должна была выйти их принять. Я, когда ему руку пожимала, так сильно стиснула челюсти, что у меня зуб сломался!

— Но не отказались от подарков?

— Воспитание не позволяет.

Чтобы хоть как-то компенсировать себе утрату прежних смыслов, Лидия Павловна делает человекоподобных кукол в натуральную величину. К Дню военной славы она надела на них флотскую форму, которая хранилась в доме. Набитые песком, ватой и пластиковыми бутылками матросы сидят на скамейке и таращат нарисованные глаза на остров, который когда-то им принадлежал.

В бухте возле почти достроенного университетского комплекса купается обслуживающий персонал саммита — молодые ребята из Москвы, которых почему-то называют волонтерами, хотя они никакие не волонтеры, а обычные наемные рабочие, которых сюда доставили, оплатив билеты и проживание. В полном восторге они ныряют за морскими ежами, фотографируются с живыми ползучими звездами, интересуются у местных, как их сушить. Один из отдыхающих, повар, рассказывает, что не только персонал, но и все продукты доставляются бортами из Москвы:

— Зелень вянет, форель присылают чилийскую, мороженую. Ничего местного не покупают — боятся. А у вас тут устриц на какой глубине лучше собирать?

Порто-франко

Владивосток — город, в котором с первых лет его существования заложено противоречие: изначально он был основан как военная крепость и превратился в город только из-за своей географической близости к мировым тихоокеанским центрам. Эти две функции всегда противоречили друг другу и одновременно дополняли друг друга: город-порт вступал в активное взаимодействие с Китаем, Японией, Соединенными Штатами, от возможного вторжения которых город-крепость был призван защищать. В разное время эти две функции реализовывались в разной степени: в какие-то периоды преобладала идея «Владивосток-порт», в какие-то — «Владивосток-крепость», и до сих пор вопрос, как экономическое развитие может сочетаться с госбезопасностью, остается открытым.

Когда в 1862 году Владивосток получил статус порто-франко — порта, пользующегося правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров, — все Приамурье превратилось в царство свободной торговли: таможенная граница России тогда проходила в районе Иркутска. Это дало мощнейший импульс развитию: во Владивосток хлынули потоки иностранных товаров, его наполнили купцы из Германии, Китая, Америки, в нем стала развиваться инфраструктура, появились рабочие места.

— Романтическая русская мечта об открытости, об участии в мировом развитии обозначилась на берегах Тихого океана. Это специфика нашего дальневосточного империализма — не столько захватывать территории, сколько вырваться к океану и включиться в мировое развитие. Сейчас это называется словом «глобализация». На самом деле речь идет о сообщительности глобального уровня, — утверждает научный сотрудник Владивостокского филиала Российской таможенной академии Владимир Соколов.

Город притягивал самых активных и мобильных людей со всей России. Здесь был очень высок уровень самоорганизации, так как приезжие чувствовали себя освобожденными от традиционного груза сословной иерархии, а в селах, не отягощенных наследием крепостного права, активно развивалось фермерство. Подводный телефонный кабель связал Владивосток с Шанхаем и Нагасаки, немцы Генрих Кунст и Густав Альберс из Гамбурга основали крупную коммерческую сеть, которая продавала все что только можно.

— Не надо питать иллюзий: основным бизнесом, который подтягивал иностранцев во Владивосток, была морская капуста, но это было прикрытие. На самом деле многие надеялись найти золото в горных реках, например на острове Аскольд, — рассказывает Владимир Соколов. — Кроме того, край поднимался достаточно интенсивно благодаря экспорту маньчжурской сои. Особая линия была связана со сбытом лекарственных растений в Китай. А Российско-Американская компания в последние годы своего существования делала бизнес на торговле льдом: глыбы льда перевозились с севера на юг и там растапливались в воду.

— В 1900 году в интересах отечественных производителей порто-франко было отменено, но таможенные тарифы оставались низкими. Потом из-за войны с Японией в 1904 году льготный режим опять был восстановлен, так как способствовал снабжению российских войск, но уже в 1909-м от него окончательно отказались, хотя дискуссии на эту тему были очень оживленными. Инициаторами отмены порто-франко были московские фабриканты-текстильщики, которым был необходим рынок сбыта на Дальнем Востоке, а решающим оказалось мнение Петра Столыпина.

Для местного населения отмена порто-франко была шоком: «Возвышение цен при таможне заставляет нас покупать негодный русский топор и пилу, бросая чудные американские инструменты, ухудшая успехи своей борьбы с амурской тайгой, — жаловался Андрей Шило, депутат III Государственной думы от городского и сельского населения Приморской области. — Плуги, уборочные машины нам крайне нужны, их пропускали к нам беспошлинно, и по закрытии порто-франко они повысились в цене, ибо таможня как чума, которая травит все».

Тихоокеанская мечта

С тех пор мечта о новом порто-франко регулярно возрождается в Приморье. Особенно актуально это было в первые постсоветские годы, когда Владивосток перестал быть закрытым военным объектом и всех охватила эйфория.

— Мы думали, что вот-вот Китай получит суверенитет над Гонконгом, и весь бизнес, спасаясь от коммунистов, переедет во Владивосток, — рассказывает доцент журфака ДВФУ Павел Ушанов.

— Мы представляли себе, как начнется экономический бум и на улицах нашего города появятся сверкающие современные здания, похожие на Сиднейский оперный театр, — вспоминает дизайнер Михаил Селезнев.

— Были большие надежды: рядом — чудо, казалось, что его можно схватить за руку, что сейчас Владивосток откроется и к нам рванет тихоокеанская энергетика, — говорит Владимир Соколов.

Директор Школы региональных и международных исследований ДВФУ Владимир Кузнецов встречает меня на рабочем месте в бежевых шортах с карманами и в легкой клетчатой рубашке. Он сидит в своем кресле в расслабленно-ковбойской позе, на полке в его кабинете стоят два флага — российский и американский. Кузнецов почти американец: у него двойное гражданство и свой бизнес в Соединенных Штатах. Двадцать лет назад он был первым губернатором Приморского края. Тридцатишестилетний Кузнецов тогда был самым молодым из российских губернаторов.

— Как это получилось? Почти случайно. Во время службы на Тихоокеанском флоте я проникся морской романтикой и познакомился с девушкой, своей будущей женой. Когда я решил прилететь к ней из Москвы, меня в гостинице попросили показать разрешение на пребывание во Владивостоке — были проблемы вплоть до милиции. Так я с удивлением обнаружил, что Владивосток, оказывается, закрыт для посещения иногородними. Для меня это было дико. Я остался здесь работать в НИИ, а когда меня выбрали председателем краевого исполкома, я сразу стал бомбить правительство письмами с предложениями открыть Владивосток. Многие тогда возражали: «город не готов». Говорили про военные тайны, про шпионаж. Я отвечал: город никогда не будет готов, надо открывать, тогда в силу необходимости будем «готовиться». Я был заряжен на успех, на перемены, был, как и сейчас, большой демократ.

За время своего губернаторства Кузнецову удалось сделать действительно много: после того как в 1991 году Владивосток открыли, в нем сразу появились консульства основных тихоокеанских стран, офисы иностранных компаний, филиалы банков. Были построены гостиница «Хендэ» и международный терминал аэропорта, запущены международные рейсы, в том числе в США, возникли проекты фондовой биржи и свободной экономической зоны в Находке. Но через какое-то время Кузнецов понял, что его не устраивает политика государства, и уехал генконсулом России в город-побратим Сан-Франциско, куда, по предположению писателя Василия Авченко, после смерти переселяются души владивостокцев.

— Я увидел, что условия меняются так, что я не могу нормально работать, — вспоминает Кузнецов. — В чем это выражалось? Ну, например, приходит ко мне мой зам по сельскому хозяйству Иваненко и говорит: «Есть указание за два месяца превратить все совхозы и колхозы в акционерные общества». Я говорю: «Как?» Он: «Не знаю». Я: «А я знаю, что нельзя это сделать». Он спрашивает: «А как докладывать будем?» Тогда я почувствовал, что все изменилось: появилась необходимость докладывать, искать благосклонности начальства. Началось возвращение в эпоху феодализма, где мы пребываем до сих пор. Или, например, такой эпизод. Во Владивостоке была волна уличной преступности и одновременно масса безработных военно-служащих. Почему бы не направить их силы на борьбу с преступностью? Я написал письмо Черномырдину, через долгое время приходит ответ от Грачева: «Армия вне политики». В 93-м году во время обстрела Белого дома мне уже все было понятно.

Кузнецов считает, что за двадцать лет рыночной экономики Владивосток так и не смог реализовать свой азиатско-тихоокеанский потенциал. С его точки зрения, эти двадцать лет — потерянные.

— Мой преемник Наздратенко занимался тем, что постоянно генерировал конфликты с центром, строил свою карьеру на популистских высказываниях на тему китайской границы, на борьбе с Чубайсом. Дарькин был получше, но и у него была система закрытого типа. Он не был действительно заинтересован в развитии, он был настроен все делать тихо, контролировать финансовые потоки. Все программы развития Дальнего Востока, которые действовали до сих пор, — это рудименты советского периода. Только сейчас начинается что-то новое. С одной стороны, нынешний губернатор Миклушевский совершенно правительственный человек — мне, например, было бы сложно участвовать в сабантуях «Единой России», общаться с чиновниками. Но в то же время он искренне хочет изменить Владивосток и старается найти контакт с местным населением.

— И как вы думаете, саммит АТЭС сможет дать Владивостоку новую энергию?

— На мой взгляд, его значение сильно преувеличено. Саммит — это рядовое событие, которое проходит каждый год. Ну да, в России оно впервые, но ведь и само Азиатско-Тихоокеанское экономическое содружество образовано всего 23 года назад. Я не думаю, что сами по себе встречи глав тихоокеанских стран существенно изменят облик региона. Гораздо интереснее приуроченное к саммиту открытие ДВФУ. Я убежден, что этот университет — самый яркий проект России в XXI веке. В 2012 году мы планируем принять 7,5 тысячи иностранных студентов — это сопоставимо только с Университетом Беркли в Калифорнии. Уже сейчас у нас десять англоязычных программ. Если в кампусе действительно сформируется живая питательная среда для обмена идеями, именно университет станет лидером развития региона.

— Мне кажется, вы — первый человек в этом городе, который говорит об этом с таким оптимизмом. Многие относятся скептически…

— Я в этом смысле еще покруче этих многих. Я сейчас специально делаю акцент на шансах. На самом деле сейчас работать даже сложнее, чем двадцать лет назад. Тогда у нас было мало денег, но много свободы. Сейчас, к сожалению, наоборот.

Что объединяет Россию

Утром едем с сотрудниками отдела по борьбе с незаконной миграцией в один из отдаленных районов Владивостока, поселок Трудовое. Фээмэсники совместно с оперативниками проводят на рынке рейд по выявлению нелегалов. Если вы думаете, что есть какая-то специфика дальневосточной миграции, то вы ошибаетесь. Да, я тоже была уверена, что нашими «клиентами» в основном будут китайцы или хотя бы корейцы. Ничего подобного. Подавляющее большинство здешних нелегалов — это хорошо знакомые нам гастарбайтеры из Средней Азии. Город переполнен ими, официально только на строительстве объектов саммита были задействованы 26 тыс. человек. После окончания контрактов многие из них здесь и остались. Сейчас правоохранительные органы наводят порядок перед саммитом: многих вывозят прямо с острова Русский, других вылавливают по подвалам и рынкам.

— Все службы работают в усиленном режиме: два месяца назад сюда были стянуты подразделения ФМС со всего Дальневосточного региона, дела в судах рассматриваются в течение одних суток после задержания, судьи дежурят до девяти вечера, депортации проходят регулярно, — отчитывается замначальника отдела противодействия незаконной миграции Максим Панфилов.

Из десятка нелегальных мигрантов в машине всего одна китаянка. Только она почему-то и улыбается, даже кокетничает с оперативниками. Остальные сидят угрюмо. Это уже вторая волна, первые большие партии узбеков и таджиков были завезены местными и московскими субподрядчиками. Потом их узбекские друзья и родственники, услышав, что во Владивостоке хорошо, рванули в Приморье, по-своему понимая идею азиатско-тихоокеанского экономического содружества. Но тут приблизился саммит, и «содружество» прекратилось, по крайней мере на некоторое время.

Когда я вижу, с каким затравленным выражением лица узбек достает из внутреннего кармана своей спецовки мятые поддельные бумажки и с каким самоуверенным видом сотрудник полиции предлагает «инопланетному гостю» проследовать в свой автомобиль, у меня возникает ощущение, что Москва гораздо ближе, чем кажется. Все как у нас.

— Что объединяет Российскую Федерацию? — писатель Василий Авченко загибает пальцы. — Прежде всего, конечно, язык — регионализмы в расчет не берем. Во-вторых, полицейский произвол и некое политическое поле. В-третьих, повсеместное использование дешевой иностранной рабочей силы. Ну и, наконец, вездесущий русский шансон и попса.

— И все?

Мы сидим на берегу штормового океана — во Владивостоке сегодня был тайфун, пьем зеленый чай, едим палочками что-то в кисло-сладком соусе и разговариваем о том, что общего у Приморья с Карелией.

— В Кондопоге были беспорядки на национальной почве. После этого у нас китайцам запретили торговать на рынках. С какой стати? Какая связь? Где федеративность, декларированная в названии нашей родины?

Авченко — интеллигентный парень с южной внешностью и нордическим характером. Мы с ним родились в одном и том же году, одновременно пошли в школу и учились читать по одним и тем же детским книжкам. Но пока мы росли по разные стороны Уральского хребта, в нашем мировоззрении появились еле заметные, но важные различия: мы отличаемся друг от друга, как разные сорта одного и того же растения.

Например, Василий никогда не понимал, почему пионеры в советских учебниках все время ловят какую-то плотву:

— Эту загадочную плотву я не видел ни разу в жизни. Ни в одной книжке пионеры не ловили нашу родную камбалу, корюшку или навагу. На каждый регион букварей не насочиняешь, но я с детства ощущал двойственность реальности: об одной пишут в книгах, в другой мы живем. Которая более настоящая и правильная — непонятно. Книжные пионеры пользовались газом, любили ходить на прогулку в Кремль или на Чистые пруды, ездили в метро, отдыхали на Черном море. Это была другая действительность, никак не связанная с той, что окружала меня. Мой детский здравый смысл отказывался понимать, почему Ближний Восток расположен на западе. Даже Сибирь — это запад. Почему Крым считается югом, а мы — востоком, да еще и дальним, если Владивосток лежит на широте Сочи, Владикавказа и Алма-Аты? Но точкой отсчета при определении географических ориентиров всегда была Москва.

— Местные иногда говорят, что чувствуют себя больше азиатами, чем европейцами.

— Не верьте им. Это кокетство. Мы, конечно, далеки от французов и немцев. Но еще более далеки от китайцев с японцами, пусть и привыкли к ним по-соседски. 

Мы — русские европейцы, выросшие на советской русской культуре в европейском городе Владивостоке. Мы все еще русские. Пусть с камбалой вместо плотвы, гребешком вместо рака и лианой вместо березки.

Два года назад Василий Авченко опубликовал грустную книгу о любви. Документальную. Автобиографическую. Эротическую. Когда я ее читала, я почти плакала. Эта книга, вышедшая то ли из гоголевской «Шинели», то ли из киберпанка восьмидесятых, рассказывает о болезненной связи человека и вещи, о человечных машинах, бесчеловечных людях и о том, как машина становится единственным другом маленького человека, которого бросило на произвол судьбы государство:

«Я — ее разум. Она — мои железные мышцы. Наконец-то мы нашли друг друга. Человек сотворил себе машину, как бог — человека. Мы обрели друг в друге то, чего недостает каждому из нас в отдельности.

Это автор обращается к японской машине. Книга называется «Правый руль», и после ее прочтения становится понятно, почему это техническое приспособление стало в Приморье основой региональной идентичности.

«Мы стали гордиться японскими машинами так, как будто делаем их сами. В некотором смысле это так и было. Мы сотворяли их, вылавливая из хаоса Японского моря, и гордились ими так же, как рыбак своим уловом», — пишет Авченко.

Надо понимать, что во Владивостоке нет никаких «автомобилистов» и «автолюбителей». В городе 556 машин на тысячу человек, это в два раза больше, чем

в Москве. Если отбросить детей и пенсионеров, получится, что автомобилем владеет чуть ли не каждый взрослый трудоспособный человек. По-другому по Владивостоку просто невозможно передвигаться: что такое общественный транспорт, здесь все давно забыли.

О том, как жители Приморья боролись с государством за свое автомобильное порто-франко, действительно давно стоило написать книгу. Каждое запрещающее распоряжение из Москвы встречало остроумное противодействие на другой стороне земного шара.

Когда в интересах отечественного производителя были радикально повышены пошлины на иномарки старше семи лет, они стали ввозить «конструкторы» — кузов и двигатель отдельно. Для того чтобы зарегистрировать «конструктор», нужно было где-то раздобыть документы от старой машины и оформить замену запчастей — как будто на какую-нибудь старую «газель» поставили двигатель и кузов от «мазды». Из-за этого на Дальнем Востоке появился оживленный рынок старых ПТС.

Потом были введены пошлины и на кузов — его теперь надо было оплачивать как целый автомобиль. Тогда кузов стали распиливать и ввозить как металлолом. На такие запчасти уже нельзя было получить государственную таможенную декларацию, поэтому к бизнесу подключилась ГИБДД — оформление «распилов» без ГТД стало дополнительной статьей доходов гаишников.

«Правый руль до сих пор выполняет у нас обязанности федеральных чиновников, оставаясь одним из немногих положительных факторов качества жизни и внося свою лепту в дело удержания за Россией дальневосточной окраины. Не говоря уже о том, что половина продажной стоимости каждого автомобиля во Владивостоке уходит в федеральный бюджет, частично возвращаясь потом оттуда в виде манны кремлевской для “дотационного региона”…»

Повышение пошлин на машины старше трех лет в 2008 году окончательно добило это своеобразное азиатско-тихоокеанское сотрудничество. Война была проиграна, и народ переключился на Путина. На волне протестов и разгонов митингов во Владивостоке появилось гражданское общество — люди, прежде далекие от политики, стали наблюдателями на выборах, многие сами баллотировались в местную думу. В этом году во Владивостоке Путин официально не набрал даже 50% голосов. «Пусть он сам пересядет на “жигули”», — говорят оппозиционеры.

— Кстати, ты знаешь, что во Владивостоке появился барельеф правому рулю? Поехали покажу, — говорит Авченко.

Мы садимся в прекрасный черный джип, на котором Василий нарезает круги по владивостокским задворкам, с явным удовольствием называя их по-местному очкурами.

— Ты его купил, несмотря на пошлину?

— Ну конечно. Пошлина составляет половину стоимости. Я его купил пятилетним, в Японии он стоил семь тысяч долларов, здесь пришлось заплатить еще семь. Приплыл из Японии под монгольским флагом. Ты знаешь, что Монголия — великая морская держава? Есть такое понятие — «удобный флаг». Когда судно ходит под флагом страны, которая предоставляет ему налоговые льготы, ускоренную регистрацию. При этом страна может не иметь выхода к морю. Российский флаг почему-то неудобный. Периодически государство пытается вернуть наши корабли под российские флаги, но это ему не удается.

В одном из очкуров действительно обнаруживается нахлобученная на кирпичную стену цементная плита, на ней в черно-белой примитивистской манере изображен матрос, который держит высоко поднятую руку с правым рулем. В левой руке у него тоже руль, но она опущена вниз. Отсюда мы поднимаемся на Орлиное гнездо — сопку, с которой лучше всего виден новый мост через Золотой Рог. Внизу гудит пробка, над нами площадка фуникулера.

— Вот видишь, у нас тут своя Турция, по крайней мере есть свои Золотой Рог и Босфор, — говорит Авченко. — Есть своя курортная Ливадия и свой Крым. Другая планета. Вообще-то, если посмотреть, нет ни запада, ни востока. Есть только север и юг, обозначенные полюсами, а запад и восток — фикция, придуманная для удобства в ориентировании. Но почему-то целую треть страны обозвали Дальним Востоком. Одно дело, скажем, Тихоокеанская Россия, и другое — Дальний Восток или Крайний Север.

Тихоокеанская республика — так называется фантастическая страна, которую Авченко изобразил в книге «Владивосток-3000», написанной в соавторстве с солистом группы «Мумий Тролль» Ильей Лагутенко. Это, наверное, первая в современной русской литературе утопия — не антиутопия, а именно утопия, прекрасное будущее свободного и веселого Приморья, в котором, конечно же, установлен режим порто-франко, в котором нет московского маразма, продажной милиции и налогов. В этой республике все ездят на праворульных машинах, но при этом вовсе не паразитируют, а, наоборот, развивают науку, сохраняют в чистоте природу, заботятся об уссурийских тиграх и разводят на морских плантациях гребешка, который отлично идет на экспорт. Даже климат улучшился — из поговорки «широта крымская, долгота колымская» осталась только широта, потому что от холодных ветров Якутии Тихоокеанская республика отгорожена Великой приморской стеной. Эту книгу можно было бы рекомендовать чиновникам как готовый проект развития региона, если бы не ее сепаратистский характер. Хотя сам Авченко себя сепаратистом не считает.

— На самом деле я удивлен, что в хаосе 1917–1922 годов, когда один за другим менялись интервенты, дальневосточная окраина была сохранена. Ведь был момент, когда Владивосток был последним оплотом белогвардейцев и теоретически вполне мог отсоединиться, как какой-нибудь «остров Крым». При всей моей любви к дальневосточным штукам я понял, что есть точка. Есть ценности, которые для меня выше. Я не готов сжигать «жигули», не готов отделяться. Целостность России, культурная и даже административная, для меня важнее. Если опять начнутся протесты, естественно, я буду там. Но у меня нет сепаратистских настроений. Ведь если мы отделимся, то, лишившись московских воров, останемся со своими, которые еще хуже. Мне нравится революционный пафос «праворульной религии», ее бунтарство, освобождение от стереотипов. Но я вижу и ее взрывной, сепаратистский потенциал. До сих пор правый руль фактически работал на сохранение российского присутствия на Дальнем Востоке. Но он же может стать линией разлома.

В дрожащем ночном воздухе даже пролетарский район Чуркин, который светится за мостом, похож на Японию. В темноте море сливается с небом, и кажется, что огни кораблей висят в воздухе. Ночной Владивосток похож одновременно на все прекрасные города в мире. Так красиво, что даже верится в тихоокеанское будущее.

Источник: РР