— Тема нынешнего форума — «Революция и культура». Кто-то может отнестись к такой формулировке с иронией, ведь революция разрушила большую часть культуры, существовавшей ранее, — но и создала другую. Вы как историк как можете охарактеризовать переворот в культуре, который был вызван переворотом большевиков?
— Революция — довольно противоречивое явление. С одной стороны, огромная часть культурной элиты вынуждена была эмигрировать, с другой — свято место пусто не бывает, и освободившуюся поляну заняли молодые люди, которые создали вполне убедительную, имеющую всемирное значение русскую культуру 1920-х годов. Условно говоря, на смену Бунину пришел Андрей Платонов, Мережковского заменил Михаил Булгаков, появились Зощенко, Ильф и Петров, Бабель. Произошел взлет в изобразительном искусстве: Вахтангов, Таиров, Мейерхольд.
Эмиграция старшего поколения оказалась трагедией, но открылись и новые возможности для молодых, никому не известных.
— Чрезвычайно важно понять, что именно сделала революция, рассматривая революционные события и время, за ними последовавшее, как некий, как говорят в кибернетике, «черный ящик». Мы, грубо говоря, имеем нечто на входе и имеем нечто на выходе — а что случилось в этой машине, где происходили самые разные, в том числе и ужасные, события — очень интересно узнать.
Надо сказать, старый режим погиб в значительной степени потому, что потерял связь с культурой.
Николай I мог как угодно плохо относиться к разного рода писателям, но он говорил Пушкину: «Я буду сам твой цензор». Он говорил про Лермонтова: «Собаке — собачья смерть», но это значило, что он знал эту «собаку» лично. Вплоть до 1840-х годов просвещенная часть дворянства принадлежала к элите, подпитывала импературскую власть всяческими свежими идеями.
С 1840-х годов, после появления натуральной школы — Белинского, Некрасова, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Салтыкова-Щедрина — появляется русская интеллигенция как некий отдельный, оппонирующий власти отряд.
И элита все больше и больше отрывается от этого авангарда нации: образованные люди читают Чернышевского, «Преступление и наказание», потом — Чехова, Блока, Ахматову. А наш последний государь просто не знал, что существует такой писатель Чехов. Ему и в голову не приходило попросить Антона Павловича почитать детям в Царском селе «Каштанку». Великие князья не подозревали о существовании Блока или Ахматовой. Интеллигенция рассматривала представителей власти эдакой кучкой своекорыстных невежд, ненавидела власть. Это и стало одной из причин революции.
— Когда я впервые в школе услышала слово «интеллигенция», в голове сложился образ, что интеллигент — это какой-нибудь чеховский герой, учитель и непременно бедный. Наверняка это слово с множеством коннотаций, какое определение интеллигенции можете дать вы?
— Знаете, ведь интеллигенция разная бывала. И Антон Павлович Чехов тоже не был бедным человеком. Так что ваш тезис неверен, это не так, это у вас какое-то постсоветское представление об интеллигенции. Россия в смысле интеллигенции вообще уникальная страна: в России никогда не было парламентских свобод, православная церковь всегда сливалась с государством. Поэтому деятели культуры и брали на себя, что называется, «добавочные обязательства».
Они были защитниками народа — но и не только народа, а просто всех тех, кто не принадлежал к олигархической элитарной группе, стоявшей у власти.
Они, собственно, формулировали новые смыслы, заменяли политику и парламент. Они вырабатывали рецепты и ставили проблемы. То есть они занимались тем, чем в нормальном обществе должны заниматься, условно говоря, члены Государственной думы и священнослужители. И это удивительное сословие, оппонирующее власти, в некотором смысле есть русское ноу-хау.
— Реакция культурного сообщества на столетие Октябрьской революции вообще была довольно странной. Проводились какие-то выставки — но больше государственные, было несколько спектаклей на эту тему, а вот кинематограф промолчал совсем. Чем вызвано такое нежелание высказаться?
— У сегодняшней культурной элиты нет сформулированного представления о событиях 1917 года. Тогдашняя интеллигенция была целиком на стороне Февраля и почти целиком отвергала Октябрь. У нас сейчас господствует точка зрения, выработанная Александром Солженицыным. Он считал, что 1917 год — это некий перерыв в развитии России: она как-то органически развивалась, а потом на нее как будто напали бесы и ей овладели — и продолжалось это до 1991 года.
С другой стороны, совершенно понятно, что революции не случаются по воле заговорщиков, масонов или каких-то темных сил. Они происходят по объективным причинам — значит, было что-то такое, что заставило народ предпочесть белым красных.
В 2000-м году гражданская война закончилась, и победили белые. Сейчас они у власти: частная собственность, бедность и богатство, державность, православие — все как хотели Деникин и Колчак.
Но по каким-то своим причинам признаться в этой преемственности нашей власти неловко и неудобно: все же Берлин взяли под Красным флагом, да и Гагарин был коммунистом.
Люди, стоящие у власти, являются, как и все мы, результатом революции. Петровская революция создала деление на европеизированное дворянство и крестьянство — последние составляли 85% населения, но жили при этом как бы почти в XV веке. Этот разрыв был преодолен властью Советов. Поэтому и Сечин, и Путин, и Медведев говорят примерно на том же языке, что и рабочие в Нижнем Тагиле. И это не плохо. Это — результат революции.
Первым фразу о «новом русском дворянстве» произнес Владимир Якунин. Сословное деление общества означает, что мы выходим на совершенно новый этап развития России, в котором тот мощный толчок, что когда-то дала обществу революция, обесценивается. Революция — это социальные лифты.
— Я задала предыдущий вопрос потому, что многие считают, будто у культуры есть некая социальная задача. А у интеллигенции как общественной прослойки такая задача есть? Что делать, чтобы нам жилось получше?
— Конечно, у интеллигенции есть такая задача. Эта задача заключается в том, чтобы сохранить нравственные ценности, описать страну, в которой мы живем, найти новые смыслы.
И защищать Кирилла Серебренникова — это тоже задача интеллигенции. Нам нужно проявлять солидарность — и мы видели, что в случае с Серебренниковым и его товарищами такая солидарность была проявлена.
Не стоит молчать — лучше заняться тем, чем государство не хочет или не может сейчас заниматься. Надо постепенно создавать — как это ни банально звучит — гражданское общество. И как ни странно, благодаря Владимиру Владимировичу Путину и победе белых это гражданское общество создается на наших глазах. И состоит оно из интеллигентов.
— Вы человек, который может рассказать все о петербургской интеллигенции. Если бы у современной интеллигенции был портрет, кого бы он изображал: Бориса Гребенщикова, Сергея Шнурова или, может, Владимира Путина?
— Из этих трех персонажей, конечно, ближе всего к понятию интеллигентности Борис Гребенщиков. Путин не интеллигент, это не плюс и не минус ему.
Сергей Шнуров — пожалуй, да, он интеллигент.
Интеллигенция исчезла в тот момент, когда вы были в школе и считали, что интеллигенты — это просто какие-то бедные люди. А потом, благодаря в значительной степени правлению Владимира Путина, она появилась вновь. Повторилась та же история: церковь перестала пользоваться уважением, перестала обучать людей тому, что есть хорошо, а что есть плохо, — то есть этическому идеалу. А те люди, у кого были (или есть) разные точки зрения на то, как должна развиваться страна, были разлучены с властью. А потребность в таких людях есть, поэтому снова появляется интеллигенция.
Конечно, петербургская интеллигенция отличается от московской. Мне нравятся черты петербургских интеллигентов: петербуржцы как бы англичане, а москвичи — американцы. Петербургская культура привыкла к тому, что денег не платят, поэтому и творчество — для собственного удовольствия. Почему Сергей Шнуров в каждой строчке своих песен употребляет матерные слова? Ведь это очень плохая маркетинговая политика: такие песни по телевизору не показывают и по радио их слушать невозможно. Создание таких песен — это преодоление неких барьеров, которые Шнуров ставит сам себе. Или возьмем того же Гребенщикова: его песни во много раз сложнее и многозначнее, чем, скажем, песни москвича Андрея Макаревича. Это продолжает традицию, заложенную Бродским (а в Москве в это время были Евтушенко и Вознесенский) — и образует вполне себе пижонскую, снобскую позицию, которая, однако, является важной составляющей русской культуры.
